Вторжение (СИ)

— Ну вот, видите. О чём тогда можно вести речь? Вы, сами посудите, граждане дорогие. Милиционеры остановили нас на дороге, где ограничения скорости нет. Ничего толком не объяснив запихали в военную машину, а потом, под конвоем обычных солдат, привезли в воинскую часть. Это, по вашему, законно? Причём заметьте, взяли они одних мужиков и только тех, кто в самом востребованном для экономики, возрасте. Со мной отец ехал, ему через месяц будет шестьдесят девять, так на него никто внимания не обратил. Он так и остался сидеть в моей машине. Теперь ума не приложу, как он обратно добираться будет.

— А у меня в машине дочка осталась. Она в девятом учится. Ей тоже ничего не сказали. Сидит, наверное и ждёт, когда папаша придёт. А я тут, с вами загораю — посетовал на неординарную ситуацию, ещё один мужчина.

— У меня там тоже, сын остался! А у меня жена! А я вообще за рулём не сидел! — в голос заорали, озабоченные мужчины.

— Ну и что, по вашему, это значит? При чём здесь тридцать седьмой год и арест дееспособных мужчин — дождавшись, когда всё стихнет, задал свой вопрос тот, что начал разговор первым.

— Неужели непонятно? — спросил его, основной оппонент.

— Непонятно — холодно ответили ему.

— Да они, как и раньше, пытаются выбить самых сильных и опытных, чтобы потом было проще остальными управлять.

— Бред! — откликнулся на его выпад, низкорослый мужчина, стоявший рядом со мной. — На хрена им это надо? Кто тогда работать будет? Сами что ли, в поле пойдут?

Не прошло и пяти минут, как камерный монолит окончательно рухнул. Люди разбились на две неравные группы и с разной громкостью доказывали друг другу свою правоту, оставив в покое лишь меня, с лежачим Петрухой и ещё двух парней, сразу зашедших на нейтральную полосу. Лично мне глотку рвать, изначально не хотелось, не видел смысла спорить про тридцать седьмой год. Откуда мне знать, чего там на самом деле происходило. Я скромно сидел в сторонке, пристроившись в ногах у Петра и прикидывал в голове варианты, как с ним дальше быть. Время идёт, а помощи ему никто оказывать так и не собирается. Если дело с лечением не сдвинется с мёртвой точки, ну хотя бы до утра, тогда придётся самому браться за восстановление изрядно покалеченного парня. Сомневаюсь правда, что сумею убрать синяки, образовавшиеся на его избитой физиономии, но бодрость в теле вернуть железно смогу. А там, глядишь, нас и подкормят, и мой несчастный водитель станет ещё на шаг ближе, к своему обычному состоянию. Сегодня никаких активных действий предпринимать не буду, даже несмотря на лежащий в кармане пистолет. Тоже мне умники, обыскать и то не удосужились. А завтра поглядим, как карта ляжет. Главное, чтобы Петька встал на ноги и рядом не шаталось слишком много военных, а остальное ерунда, и не таких обламывать доводилось.

Ужин на гаупвахте так и не состоялся, хотя надеялись мы на него, до самого конца. Что там ужин, к нам следователь или кто нибудь из тюремной обслуги и те не пришли, хотя мы и пытались до них достучаться. Обидно и странно, но народ не отчаивался. Решили, что утро вечера мудренее. Завтра будем биться за справедливость, прямо с раннего утра, а сегодня пришла пора разыгрывать время сна и свободные кровати. Спать на голодный желудок может и не очень приятно, но для здоровья точно, полезно. Меня, как охраняющего покой больного, из списка претендентов сразу удалили, справедливо решив, что всю ночь провести в положении сидя, уже привилегия. Что сказать, правильно поступили, хотя, если бы моим мнением поинтересовались, я бы лучше два часа лёжа поспал, чем все восемь дремать, прислонившись плечом к холодной стенке.

Ночь прошла ужасно. Петька всё время стонал, ворочался, иногда вскакивал и спрашивал меня, который час. Когда он засыпал, на время забываясь, шептались те, кто бодрствовал. Так что подремать у меня получилось не больше положенных двух часов, да ещё и сидя. Рассвет встретил с жутким настроением, хотелось всё сразу: жрать, облегчиться и набить морду виновному, в отсутствии возможности, поиметь то и другое. Поэтому, когда двери в камеру открылись, я первый заорал:

— Вы чё сукины дети, совсем охренели!

Остальные слова мной были сказаны с неменьшим напором, но их так никто и не услышал. Тринадцать глоток, словно полноводная река, затянули мой голос в своё бурлящее русло, сделав из фраз, неразборчивый фарш.

— Выстроились и по одному медленно на выход — терпеливо дождавшись тишины, приказал нам солдат, на чьём лице, за время нашего психоза, не дёрнулся ни один мускул.