Вторжение в Московию

Протопоп встал с табуреточки, шагнул вперёд и вздёрнул прямо голову под бархатной скуфейкой. К монаху, однако, он не подошёл, остановился от него на расстоянии. Нос отвернул он в другую сторону, когда учуял тяжкий дух, исходящий от него, забеспокоивший чистое дыхание его.

— Вот ты, — обратился он к монаху, — отступник от веры отцов, говорил, что Господь Христос не желает, чтобы его ученики приобретали здесь имения. Не так ли?

— Да, — ответил монах. — Так проповедовал Косой, а я лишь его слово разношу.

— Его слово — еретика! — не выдержал и сразу возмутился протопоп. — Отступника, как и ты! Христос говорил: кому много дано, много и потребуется!

По лицу монаха скользнула мимолётная улыбка. Он скривил сухие, разбитые в кровь губы.

— Лукавишь… Ты забыл, что дальше сказано: кому много вверено, с того больше взыщут!.. А ваша братия, — повёл он глазами на него и Филарета, — не хочет нести свой крест! В церквах-то в рост деньги даёте, на том жируете! Убогие же и нищие помирают без покаяния! Ибо злата в потребу свою на помин души дерёте! На ком тот грех взыщется?!

— А вы, чёрные клобуки, аль не корыстуетесь?! — взвился обиженный голосок протопопа. — В обителях слуг развели! Зерном торгуете втридорога, когда народишко в неурожайный год мрёт от голода! И пьянствуете по каждым дням!..

Матюшка понял, что церковники начали сводить между собой счёты и сейчас всё пойдёт как попало. Он заёрзал в кресле и глянул на Филарета, ожидая, что тот, может быть, уймёт своего бойца. Не то разобьёт тот сам же себе нос, своим оружием вращая неумело.

Но протопопа взяло за живое обвинение монаха.

— Ты сам же монах! Своих и обвиняешь! Себе такое предъяви! Хи-хи! — злорадно хихикнул он; поймал, поймал он узника на этом.

— Ты видишь на мне одежду, по ней судишь, на себя глядя! А вспомни, в Писании ведь сказано: берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные! По плодам их узнаете их!.. А с братией своей, — остановился монах, и было заметно, как тяжело говорить ему, — я разошёлся уже давно. В обители та братия живёт в прохладе и довольстве, а нищие и убогие голодной смертью помирают… Игумены, архимандриты по всем дням не с братией за общим столом столуются. Отдельно яствами мирскими упиваются… Разлад пошёл, вход в келии забыли. Когда все жили в скудости — стол общим был! А в изобилии всяк сам по себе. Нет равенства уже и за столом! Не об изобилии мы молим, а о равенстве! Если воздержание, то общее, всем равно в недостатке. И то все вместе претерпеть должны!.. У государей имения вымаливают! А для чего? Чтоб жити пресыщаясь! А то даётся вам на пропитание нищенствующих и убогим в помощь!..

Он выдохся окончательно, остановился, едва переводя дыхание, прижал к впалой груди руку с покалеченными пальцами, и мертвенная бледность залила его лицо.

— Везде, во всём вы корыстуетесь…

Он еле дышал, вот-вот, казалось, упадёт без сил пластом на пол.

— Возволчились на паству, на стадо своё же, — забормотал он снова тихо. — Выглядываете, кого бы обобрать можно было безответно. Мзду берёте за поставление в сан! Святокупствуете![60] Приобщаясь же Пречистых Тайн от него, мздоимца, с ним же и осудится!.. Кха-кха! — вырвался хрип из него, он харкнул кровью…

— Стригольничаешь![61] — беспомощно вскричал протопоп.

У Филарета заиграли на скулах желваки. Он был взбешён. Его боец терпел поражение от какого-то беглого монаха, расстриги. И он не выдержал, встал с кресла, нетерпеливо отодвинул рукой протопопа. Не смущаясь своего сана, не остановил его и вид грязного монаха, он подошёл к нему вплотную, горя желанием схватиться в споре с ним.

— Вот ты говорил здесь о равенстве, о пище мирской, о духовной. О равенстве языцев человеческих ведь казакам говорил тоже. Что вот, дескать, все люди равны!..

— Тебе, Филарет, верно донесли, — съязвил монах похвально о его наушниках. — Да, все люди едино от Бога, и татарвя, и немцы, и прочие языцы. Един Бог, и един ходатай Богу, человек Иисус Христос! А как назвать христианским то, что брат господствует над братом? Се тоже говорил Косой! А я лишь слов его разносчик!

— Заразу ты разносишь по умам! — отбрил Филарет его. — Пособник дьявола ты! — вспылил он, не в силах побороть монаха, не находя слов нужных для ответа. — Тщится дьявол внести в мир отступление от Бога! Тщится! Ибо Восток весь развратил Бахмет, Запад же — Мартин-немчин! Литву же смутил Косой! Твой Косой! — прищурившись, взглянул он пристально на монаха. — Вы, чернецы, как побываете в Литве аль в немцах, так бес вселяется какой-то в вас: отступничаете от веры отцов! — мгновенно мелькнуло у него перед глазами лицо с бородавкой Юшки Отрепьева, тоже расстриги, как и вот этого монаха, и тоже заявившегося из Литвы…

— Ишь ты, как Зиновий заговорил! Ха-ха! — с сарказмом вырвалось у Лучки.

Смеялся он над ним, над патриархом.