Вторжение в Персей

Бродяге не пришлось напрягать легкие для ответа:

– Не обижаю, а знакомлю с собой.

– Подождем их, – взмолился я, когда ни ангела, ни пегаса не стало видно.

– Ждать – долго! – пренебрежительно пробормотал он и, повернув, так же стремительно помчался назад.

Когда мы сблизились, над пегасом вздымалось облачко пара, да и Труб был не лучше. Обычно огнедышащие драконы не показывали и трети скорости Бродяги.

– Хорошо? Плохо? А? – допрашивал меня Лусин.

– Я же сказал тебе: отлично! Но что в тебе осталось от прежнего неподвижного Мозга-мечтателя, Бродяга?

– Все мое – во мне! – похвастался дракон и так радостно дернулся, что я едва удержался на гребне. Я попросил его не выражать свою радость так бурно.

Мирно болтая, мы потихоньку возвращались к драконьему полигону, когда чуть не произошла катастрофа.

Дракон, до того тихо махавший крыльями, вдруг закричал, взвился вверх и помчался куда быстрее прежнего. А я не удержался и полетел вниз. И если бы Труб не подхватил меня на лету, я наверняка бы разбился о металлическую поверхность планеты. Ангел бережно опустил меня на почву.

Лусин и Труб были белее водяной пены, я тоже героем не выглядел. Пегас злобно ржал и бил копытом. Инстинктивная ненависть его соплеменников к драконам получила новую пищу. Бродяга превратился в темную точку.

– Взбесился, что ли? – спросил я.

– Любовь, – сказал Лусин. У него явно отлегло от сердца, когда он убедился, что я невредим. И теперь он опять был готов восхищаться любым поступком Бродяги. – Удивительное чувство. Ошалел.

– Допускаю, что любовь – чувство удивительное, но почему из-за его шальной любви должен погибать я? Разве я ему соперник?

Лусин объяснил, что на звездолете есть четыре драконицы – и Бродяга яростно ухаживает сразу за всеми. И все-таки особую слабость питает к белой: она моложе других. Когда белянка появляется в воздухе, Бродяга закатывает такие кульбиты, что страшно смотреть. Сейчас в отдалении пролетела пеструха, к той он похолодней.

– Я рад, что подвернулась пеструха, а не белянка. Угрожавшая мне опасность, похоже, прямо пропорциональна силе любви. Но как же так, Лусин? Сколько я помню, у твоих драконов строжайшая моногамия. Андре даже пошутил как-то: «Драконическая верность».

– Любовь, – повторил Лусин, пожимая плечами. – Бездна непостижимого. Не понять.

Лусину, вечному холостяку, конечно, не понять любви, даже драконьей.

Минут через десять мы снова увидели Бродягу. Он промчался мимо, что-то выкрикнув на лету.

– А сейчас он, очевидно, спешит к белянке?

– На Станцию, – сказал Лусин. – Его дежурство. Андре не терпит опозданий.

Здесь я должен сделать отступление.

Ни одно мое действие не вызывало столько нареканий, как перевоплощение Мозга. Ромеро доказывает, что здесь проявилась моя любовь к гротеску. «Величественный страдалец, могуществом равный Богу, вдруг превратился в нечто ординарное, летающе-пресмыкающееся», – пишет он. Я протестую против такого толкования!

Мозг был величествен и совершенен для нас, ибо масштаб его функций превосходил самые смелые наши мечты о том, на что мы способны. Но ему казались совершенством мы, потому что телесные наши возможности были для него недостижимы, а недостижимое всегда величественнее. Я не уверен, что звезда больше соответствует идеалу, чем крохотный муравей. На свой лад Бродяга был так же совершенен, как Мозг, скручивающий пространство и управляющий мирами. Он везде был на своем месте!

И еще одно, перед тем как я расстанусь с Третьей планетой.

Тело Астра перенесли на «Волопас». Здесь он лежал в прозрачном саркофаге, а неподалеку – та сумка, в которой он нес склянки с жезнетворными бактериями. Колбы лабораторий «Волопаса» опустели, их содержимое Мери вылила на планету. Недавно я слышал, что на золоте и свинце пробился мох. Лучшего памятника Астру, чем эта вызванная им эпидемия жизни, и пожелать нельзя.

Сам я ни разу не входил в помещение с саркофагом – Астр всегда со мной…

4

Интересующихся подробностями полета к галактам я опять отсылаю к отчету Ромеро.

Там детально описано, как больше двух месяцев мы мчались на «Волопасе» в сверхсветовом пространстве к звезде Пламенной (вокруг нее вращались почти полтора десятка населенных планет), – и как мы боялись, что нас перехватят крейсеры разрушителей, и как недалеко от Пламенной нас встретил звездолет галактов и приказал выброситься в Эйнштейново пространство – у галактов, как и у людей, сверхсветовые скорости в окрестностях планет запрещены. И как потом командир их корабля предложил мне перейти к нему на борт, а «Волопасу» – лететь в кильватере.

С этого события я и начну свой рассказ.

В планетолет сели четверо: Ромеро, Мери, Лусин и я. Орлана и Гига мы с собой не взяли – и они, кажется, обрадовались.

Осиме предосторожности галактов казались подозрительными.

– Если будет плохо, сообщить об этом вы не сможете, – вам позволят информировать нас только о хорошем. Итак, в день, когда я не услышу голоса адмирала, сообщающего, что вам хорошо, буду знать, что вам плохо.