Вуивра

Это повторенное несколько раз утверждение, что она находится у себя дома, успокоило Белетту. Произнесённые ею простые слова вдруг вернули её к той, прошлой жизни в семье: маленькая колченогая печка, подпёртая бревном, дым, пар, запахи, две замызганные, приставленные одна к другой кровати, та, на которой спала она сама с двумя младшими братьями, и другая, ещё более грязная, на которой спали родители, деля её со своей двухлетней дочкой; отбросы на полу, пьяный отец, драки, ругань, повсюду следы вина и жёваного табака, подзатыльники, нотации, палка, в который уже раз беременная мать, картонка в окне вместо одного из стёкол, отсутствие белья, выклянченная где придётся одежда. Эта возникшая перед ней картина нищеты заставила её устыдиться собственной ярости и грубых слов, которые уже сами по себе были возвратом к прошлой жизни. И в то же мгновение у неё мелькнула мысль, что любовь всё-таки не столь важна, как условия, в которых ты живёшь. Расстроенная, она повернулась спиной к этим горьким воспоминаниям и, глядя на поле перед домом, прислонилась к дверному косяку. Арсен смотрел на неё и улыбался. Он знал по себе, какой может быть детская любовь, но его жизненного опыта оказалось недостаточно, чтобы понять, какие чувства владели Белеттой. Он не видел в них ничего другого, кроме проявления требовательной, ревнивой, не желающей ни с кем делиться дружбы.

Белетта, легко одетая и всё ещё находящаяся во власти своих эмоций, нервно вздрогнула. Арсен заметил это и сказал, трогая тонкую ткань её чёрного платья:

— Ты можешь простудиться. Тебе надо было надеть пальто. Возьми-ка мой пиджак, накинь его и быстро согреешься.

Он расстегнул пиджак, но она остановила его движением руки и, опять почувствовав приступ злости, сказала:

— Оставь меня в покое. Я не хочу ничего, слышишь? Ничего, ничего.

Она искала какое-нибудь обидное слово, но слёзы не дали ей говорить. Арсен оторвал её от земли, прижал к груди маленькое тело, сотрясаемое рыданиями, и стал убаюкивать её. Он говорил с ней нежным голосом, как с малышом, и рыдания прекратились.

— А теперь мы поедем домой. Ты сядешь на раму моего велосипеда, и в путь. Посмотришь, как на спуске около Жюде на нас вытаращат глаза. Когда увидят, как мы промчимся и наши две головы рядом, подумают, что это Фарамина.

8

Две девочки, дочки учителя, играли одни в школьном дворе. Их игра, состоявшая в том, чтобы бегать от одного дерева к другому, была подражанием игре в четыре угла, которую они из-за своего малого возраста пока что не понимали. Фостен Вуатюрье, мэр коммуны, остановился на минуту, чтобы благосклонным взором посмотреть на их забавы; во дворе какой-нибудь фермы, если бы девочки играли, он даже не обратил бы на них внимания, но среди его муниципальных обязанностей те, которые касались школы, льстили самолюбию мэра больше чем все остальные, и ему достаточно было войти в этот двор для детских игр на переменках, чтобы ощутить в себе душу просвещённого благодетеля. Меньшую из двух девочек, ту, которой было три года, привлёк блеск его жёлтых краг, и она подошла, чтобы их погладить. От неожиданности и какого-то смутного беспокойства Вуатюрье довольно резко отстранил её, и ребёнок заплакал. Энбло, учитель, работавший в этот момент в своём саду, перегнулся через изгородь.

— Я смотрю, твои малышки что-то не поделили, — сказал Вуатюрье. — В этом возрасте ссоры между сёстрами не такая уж редкость.

— Ничего, в конце концов всё всегда улаживается. Вы пришли ко мне, господин Вуатюрье?

— Именно. Я пришёл поговорить с вами об одном деле.

Энбло, без пиджака, в одной рубашке с засученными рукавами, вышел к мэру во двор. Вуатюрье поинтересовался самочувствием его жены, которая работала учительницей и вела класс девочек.

— Благодарю вас. Когда стоит такое хорошее лето, разве можно чувствовать себя плохо?

Вуатюрье посмотрел на Энбло с лёгкой завистью. Молодой учитель ответил со свойственной его возрасту непринуждённостью, ему явно не хватало степенности. Энбло случалось по нескольку раз в день ловить себя на мысли, какой он счастливый человек. Он любил детей, любил свою профессию, любил садоводство, рыбную ловлю, республику, и всё это он имел. Радость жизни освещала его лицо с утра до вечера. Нередко у него даже возникало желание поблагодарить своего творца, но он воздерживался от этого, чтобы не чувствовать себя виноватым перед лицом своих инспекторов. Вуатюрье немного сердился на Энбло за это выпавшее ему счастье, которое казалось мэру незаслуженным. И хотя Вуатюрье с уважением относился к коммунальной школе, ему никак не удавалось воспринимать всерьёз профессию учителя: он полагал, что эти люди слишком уж легко зарабатывают деньги. Впрочем, он относился бы к Энбло снисходительнее, если бы тот был горожанином, а не крестьянским сыном.

— Да сейчас-то, — заметил он, — и работа, наверное, не очень вас утомляет.

Вуатюрье намекал на то, что многие ученики пропускают занятия, чтобы помогать на сенокосе или пасти коров.