Вуивра

Белетта отказалась присоединиться к семье Мюзелье и на шествие не пошла. После того, как Луиза объявила о том, что уволит её 15 сентября, Белетта всем своим видом показывала, что она на ферме чужая. Оставшись в одиночестве, она теперь блуждала у опустевшего, остывшего дома и думала о том, какое её вскоре ждёт беспомощное положение. После того как она увидела Арсена выходящим из дома Мендёров, она потеряла всякую надежду на то, что вернёт себе его дружбу. Да и вообще, через неделю ей предстояло покинуть деревню и вновь встретиться в своей семье с лишениями, вшами, стыдом и такой нищетой, при которой воспоминания о более чистой и тёплой жизни быстро изнашиваются. Белетте трудно было кого-либо обвинять в случившихся невзгодах. Виктор ничего от неё не требовал. Он скорее даже любезно предложил ей поиграть, как оказывают услугу или как предлагают сигарету. Отказываешь раз, другой, но нельзя же отказывать бесконечно. Нет ни виноватого, ни помощи, ни надежды, нет ничего, кроме тяжёлой, тягучей печали, дополненной ощущением крайней нищеты. Ни денег, ни любви, ни нежности, ни груди. Жизнь маленькой жалкой служаночки, которая, испытав миг тепла, увязывает свой багаж в носовой платок. Ей предстояло познать другие фермы, где подмастерья, извозчики и лакеи будут передавать её из рук в руки, не спрашивая о её согласии, до тех пор, пока какой-нибудь мелкий уголовник, вроде её собственного отца, не возьмёт её к себе в халупу, чтобы наделать ей обречённых на нищету детей, пинками и затрещинами мстя ей за жестокость людей. Думая об этом, Белетта наблюдала за дорогой, на которой время от времени появлялся Арсен, но не посмела подать ему какой-нибудь знак.

Обогнув пруд Шене, процессия продвигалась по просеке среди высоких дубов и буков. Девочки пели: «Мы стремимся к Господу, он — наш царь». Между стволами огромных деревьев, в нефе высокого собора звонкие голоса поднимались к своду желтеющей листвы, сквозь которую виднелась узкая полоска неба. Иногда между вдохом и выдохом песни, слышался дальний звон во-ле-деверского колокола. Мужчины высовывались из рядов, чтобы восхититься зрелищем белых одеяний, шествующих под сенью лесной чащи. Но вот пение девственниц заглохло, а немного спустя умолк и колокольный звон. Внезапно, среди благоговейной тишины послышался одинокий голос, резкий, надтреснутый, напоминающий звуки музыкальной шкатулки, и все на него обернулись. Это был голос Вуатюрье, радикала, заклятого врага священников, хулителя алтаря, воспламенённого верой и надеждой, голос отступника Вуатюрье, распевавшего: «Я христианин, сие есть моя слава!» Священника пьянил этот тоненький голосок, и он возблагодарил Господа за то, что тот возжелал, чтобы этот ужасный якобинец публично унизил свою гордыню перед лицом священных истин. И ещё он благодарил Святую Урсулу, чьё заступничество способствовало свершению чуда. Вуатюрье-отступник продолжал петь в одиночку, но потом от звука голоса закоренелого радикала, так благородно освободившегося от заблуждений своего прошлого, по рядам пробежала дрожь, и мужчины, все мужчины исступлённо запели. Это было нечто большее, нежели простое пение, — это были вопли, в которых слышались отзвуки необычайной страсти. Поющие повернулись лицом к маленькому человечку, как бы приветствуя его, а священник с дрожью вопрошал себя, не будет ли способствовать этот психоз сокрушительному триумфу Вуатюрье на ближайших муниципальных выборах и не превращается ли сам Господь в радикала. Когда песнь успокоилась, во-ле-деверский колокол зазвучал более раскатисто и в праздничном ритме, словно приветствуя зарю яркого радикального будущего.

По правде говоря, Реквием, раскачивая большой колокол, не думал ни о делах радикалов, ни о самой процессии. Он только что выпил то, что оставалось от двух литров вина, подаренных священником. Это было довольно хорошее вино, которое пело в голове. Когда Реквием схватился за канат и привёл колокол в движение, то с первым же звоном его унесло в далёкий замок, где жила Робиде. Сидя в кресле, она скручивала сигарету, набивая её табаком, который брала из прорезиненного, вышитого золотыми нитями кисета. Родители её стояли у окна и говорили друг другу: «Как красиво звучит этот колокол. Мы никогда не слышали, чтобы колокол звенел так хорошо. Должно быть, это какой-то непростой звонарь». И Реквием старался звонить ещё сильнее. Родители обращались к дочке: «Ты слышишь колокол, правда же, он приятно звучит?» — «Ах! — вздыхала девушка, — ещё бы мне его не слышать!