Вулкан жив

Вонь дыма и пепла встретила меня при пробуждении. Мне мгновение казалось, что я еще на Ноктюрне, что я застрял в каком-то адском круговороте, откуда не вырваться, где я обречен снова и снова переживать воображаемую смерть от рук Керза, моего брата, а теперь и моего тюремщика.

Но когда вокруг вырисовалась камера вместо кузницы Н'бела, я осознал, что по-настоящему проснулся, а возвращение домой было лишь кошмаром. Лихорадочный пот блестел на теле — его я заметил в первую очередь после того, как рассеялся запах кузницы. Вокруг царила неизменная тьма, в ответ на окружающий холод c раскаленной угольно-черной кожи клубами поднимался пар. Шрамы почета — мои вытравленные на коже предбоевые клятвы — выступали над поверхностью, четко очерченные резким светом, падавшим сверху. На секунду мне показалась, что вижу незнакомую отметину, но она тут же потерялась в тенях.

А во вторую очередь я заметил, что не один, и это заставило меня забыть о шраме. Кошмар пропал, но мой призрачный сокамерник остался.

Феррус смотрел на меня из теней своими мертвыми, мерцающими, как опалы, глазами.

— Ты мертв, брат, — сказал я ему, поднимаясь. — И об этом я искренне сожалею.

— Почему? — у Ферруса всегда был хриплый голос, но сейчас ужасная рана на шее сделала его еще более скрежещущим. — Ты винишь себя, брат?

Его слова звучали так похоже на обвинение, что я повернулся и взглянул на него. Он действительно был призраком, тенью, поблекшим подобием Ферруса Мануса, облаченным в доспехи моего мертвого брата.

— Где мы? — спросил я, проигнорировав вопрос.

— А ты как думаешь?

— На Исстване.

Феррус кивнул:

— Мы с тобой так его и не покинули.

— Не пытайся выдать себя за него, — сказал я.

Феррус развел руками и оглянулся по сторонам, будто ища там ответы.

— А кто же я еще? Думаешь, тебе станет проще заглушить вину, если убедишь себя, что я — не проявление его сущности? Знаешь, где сейчас мое тело? Лежит, обезглавленное, в пустыне черного песка, медленно гниет в замаранном кровью доспехе. Не помню, чтобы в мою честь воздвигали статуи в таком образе.

Мне начинали надоедать эти потоки нелепицы. Все это было недостойно меня, недостойно Ферруса, и мне казалось, что я порочу память о нем уже тем, что слушаю призрака.

— Что ты за создание? Ибо ты не Феррус Манус.

Он засмеялся. Это был неприятный звук, похожий на карканье вороны.

— Я думал, я твой брат. Разве не так ты меня называл? Неужели меня так быстро забыли после смерти?

Феррус — или существо, носившее его плоть и доспехи, как человек носит плащ, — изобразил разочарованность.

Меня это не убедило.

— Феррус был благородным воином, хорошим и честным человеком. Он был сталью, он был железом, и я никогда его не забуду. Никогда.

— Однако же ты позволил мне умереть.

Вина ранила сильнее любого меча, и, пронзив мое измученное сердце, она заставила меня покачнуться, но я все же выпрямился.

— Я ничего не мог сделать. Никто из нас не мог ничего сделать.

— «Из нас»? — переспросил он, и внезапное озарение осветило его лицо. — А, ты про Коракса. Хочешь возложить на него часть своей вины? — прояснившись на мгновение, его лицо вдруг снова помрачнело, и Феррус медленно покачал головой. — Нет. Она твоя, Вулкан. Ты совершил ошибку. Ты подвел меня, а не Коракс.

Я отвернулся, хотя слова призрака ранили меня, пусть и не оставляя видимых следов.

— Ты не настоящий, брат. Ты лишь плод моего воображения, порождение моей совести…

— Вина! Я — твоя воплотившаяся вина, Вулкан. Ты не можешь избавиться от меня, потому что я живу в тебе.

Стараясь не слушать, я принялся изучать камеру. Она была круглой, выстроенной из толстого металла, который я не смог бы пробить голыми кулаками. Но ее стены делились на секции, на что указывали линии сварки, немного выступающие на поверхностью. Пятьдесят метров вверх. Я не мог подпрыгнуть на такую высоту, но, возможно, сумею на нее вскарабкаться. Вместе с ясностью сознания ко мне вернулась и способность планировать. Я воспользовался ей, продумывая, как сбежать.

Подземная темница — это яма, колодец, куда людей сбрасывают, чтобы там их оставить. Так Керз и сделал. Бросил меня в яму, избил, изранил и решил, что я сломаюсь, что мой разум не выдержит и я пропаду навеки.

Керз не был ноктюрнцем. Нострамцы не обладали нашей гордостью, нашим упорством, нашей выносливостью.

Мы не знали слова «отчаяние», как не знали и слова «покорность».

Обретя вместе с целью и новые силы, я схватил цепи. Крепко сжал их и почувствовал, как железо царапает ладони. Мышцы взбугрились на шее, напряглись на плечах и спине. Нити жил выступили на моей груди кузнеца, толстые, как веревки, напрягшиеся в борьбе с цепями. И по мере того, как я тянул за них, звенья начинали растягиваться и разгибаться, медленно уступать моей мощи. С невероятным усилием, в котором воли было не меньше, чем силы, я рванул цепи в стороны и разломал их. Все до одной, так что их звенья усеяли весь пол камеры.

Феррус усмехнулся, и мне даже показалось, что я услышал, как изогнулись его губы.