Вулканы, любовь и прочие бедствия

— Как руководитель службы гражданской обороны в стране, считаю, что в данный момент нет основания менять режим функционирования или план действий службы на юго-западной оконечности Исландии. У нас сохранится режим повышенной готовности, и мы продолжим внимательно следить за развитием событий, но будем готовы в случае необходимости изменить режим. Важно, чтобы руководство службы гражданской обороны проявляло сознательность и действовало сообща, чтобы избежать возникновения у населения страха и недоверия.

Он пристально смотрит на меня:

— Я надеюсь, что все будут следовать этому режиму и действовать сообразно с ним.

— Вы понимаете, какую ответственность несем мы? — спрашиваю я. — Это решение тормозит всю подготовку и принятие мер при стихийном бедствии.

Начальник полиции кивает:

— Мы всё осознаем и в случае необходимости изменим план.

Он смотрит на собравшихся:

— Вопросы есть?

Все молчат, а Стефаун улыбается, словно выиграл в покер.

— Заседание окончено, — говорит Милан, вставая.

Пояснительная статья IV Властная и дерзкая мечта

У матери, сколько помню, на стене над письменным столом всегда висело зеркало; его поверхность покрылась пятнами и побурела от сигаретного дыма, а она переводила, сидя за столом, Цветаеву и Маяковского. С тех пор как мама весной заболела, этот старый странный предмет интерьера не дает мне покоя; с удивлением осознаю, что его судьба зависит от меня. Что мне с ним делать: отдать, выкинуть, оставить себе? Он не радует глаз и не представляет ценности, разве что в качестве ностальгического курьеза, забавного примера советского декоративного искусства. Рамка из дешевого оловянного сплава, выпуклые барельефы, представляющие рабочих с молотами, молодых крестьянок с ягнятами и снопами, танки, спутники, балалайку, а на самом верху возвышаются звезда, серп и молот — символ рая для трудящихся.

Я задумалась об этом зеркале, когда впервые встретила маму после ее возвращения в Исландию. Плохо помню ту нашу встречу — только то, что потянулась к диковинному предмету, мне хотелось потрогать барельефы, словно они рассказывали, чем же она жила в другой стране. Саму маму не помню, и что она говорила, давала мне — ведь мне было всего пять лет. Только лишь смешанное со страхом желание поскорее увидеть ее, разочарование, а потом вот это зеркало.

Она позволяла мне разглядывать его и трогать рельефы — в те немногие разы, когда была в хорошем настроении. Мои визиты к ней были короткими и мучительными, я отчаянно пыталась понравиться, заслужить ее милость, но безрезультатно. И чувствовала себя лишней; мне казалось, я ей мешаю. Она не злилась на меня, всегда спрашивала, как дела в школе, а я старалась давать по возможности пространные ответы, перечисляя предметы и учителей, отчаянно пытаясь заполнить чудовищные паузы, возникавшие вслед за этим. Нам не о чем было разговаривать, она всегда забывала купить для меня какой-нибудь еды, а через несколько минут общения со мной уже вставала (отсутствие контакта при этом было гнетущим), ставила в патефон пластинку и садилась в своем кабинете работать. «Займись пока чем-нибудь», — произносила она. И лишь уже невероятно большая, я наконец догадалась спросить (вместо того чтобы вечно гадать, что не так со мной): «Что такое с мамой?»

Мы с папой сидели за кухонным столом у нас дома, под окном с клетчатыми занавесками, и ели рубленый бифштекс с глазированным луком и яичницей — одно из папиных фирменных блюд. Он сосредоточенно смотрел в свою тарелку и собирал на вилку горошины, будто они были словами, которые он подбирал, чтобы ответить на мой вопрос.

— Люди разные, — сказал он чуть погодя. — Твоя мама — необычный человек.

Я немного подумала над его ответом.

— Из-за этого она не хочет с нами жить?

— Возможно, — ответил он. — И из-за этого. Но и мы с ней жить не можем. Ей нужно быть одной.

У меня были фотографии, на которых мы втроем, а она держит на руках меня новорожденную, и мы все вместе на моих крестинах. Папа уже начал седеть, она напоминает его дочь: большеглазая, тощая, словно юная конфирмантка, волосы длинные, темные. Этот снимок сделан в нашей с папой гостиной на фоне больших книжных шкафов, я глазею на потолок с незамутненным выражением лица, крестильная рубаха свисает до полу.

— А ведь когда-то она жила здесь, да?

— Да, когда ты только родилась. А потом не заладилось. Она заболела.

— Но если она заболела, разве мы не должны были за ней ухаживать? Разве ее нельзя было вылечить?

— Карапузик, это не такая болезнь.

Папа вздохнул, отложил вилку и нож, сжал руки под подбородком и стал смотреть сквозь меня в окно. На нем был его оранжевый фартук, рукава после готовки закатаны; мне показалось, что вид у него усталый.

— Понимаешь, ей всегда ужасно сложно жить. У нее были нереальные представления о вещах, и она пребывала где-то в мире грез. Стихи да романы — ни для чего другого там места не было. В конце концов она начала путать воображение и реальность. Она… она заблудилась, а назад дороги не нашла.