Вулканы, любовь и прочие бедствия

Тоумас слезает с мотоцикла, заслоняет глаза рукой от пепла, пытается заглянуть мне в лицо, становится неуверенным.

— Прости, — произносит он. — Прости меня, что струсил. Я предал тебя. Мне показалось, что тут все безнадежно. А потом посмотрел тебе вслед и понял, что не могу отпустить тебя одну, что мне нужно тебе помочь. Никогда бы себе не простил, уйди ты одна, зная, что я тебя предал. По-моему, сотрудница полиции это поняла. Она в конце концов дала мне свой мотоцикл, сказала, что это нарушение всех правил, но отпускать тебя одну — это безответственно. И… я приехал. Я пойду с тобой.

Он усмехается, держится молодцом, но напуган, смертельно. Вулканический шлак падает ему на волосы — его красивые темные волосы; отсвет земных огней подсвечивает западный край неба и отражается в его глазах, и я решаюсь. Подхожу к нему, делаю пять решительных шагов и толкаю его, и он падает на спину в пепел.

— Анна, я по недомыслию совершил ужасную ошибку, — говорит он, сидя на земле. — Ты можешь простить меня?

— Уходи! — кричу я. — Проваливай! Чтобы духу твоего здесь не было!

— Но я же попросил прощения! Любимая, я так жалею о том, что сказал насчет Салки, что мне она не дочь. Это было некрасиво, глупо, непростительно, я сам понимаю. Но я приехал помогать тебе, черт возьми! Я тебя люблю!

— Уходи, — повторяю я. — Ты мне тут не нужен. Я справлюсь одна. Я тебя не люблю.

При этом он вздрагивает, словно я его ударила.

— Не любишь? Ты что, тронулась? Да ты шлем хотя бы сними, мне хочется тебе в лицо взглянуть!

Но я этого не делаю, а берусь за руль мотоцикла, с трудом поднимаю ногу и сажусь на него. Тоумас с трудом встает и берет меня за руку:

— Анна, пожалуйста, не оставляй меня здесь одного! Что я делать буду?

— Уходи, — повторяю я. — Возвращайся. Я не хочу, чтобы ты был со мной.

Голос у меня настойчивый, он не видит моего лица сквозь щиток шлема. Я завожу мотоцикл и уезжаю, продолжаю путь вверх по склону, в черноту. В зеркало заднего вида замечаю, что он бежит за мной, а затем останавливается и смотрит мне вслед. Мой любовник, мой милый красивый возлюбленный скрывается в пыли, меня сотрясают рыдания, слезы текут по щекам, но так оно и должно быть.

Он сильный, он доберется обратно.

Он это переживет. Он, и Эрн, и Кристинн. Утешаюсь этой мыслью.

Мотоцикл с трудом взбирается на вершину холма, я смотрю на руины, когда-то бывшие моим районом. Озеро вот-вот исчезнет, испарится, вокруг трещины начал образовываться кратер — края черные, раскаленные докрасна. Острые желтые языки магмы поднимаются на сотню метров в воздух, от них валит густое облако газа. Трещина протянулась из горящего леса до мертвого, черного озерного дна вдоль всего квартала. Ближайшие к озеру дома засыпает пепел, некоторые из них уже горят под метелью из раскаленных частиц шлака, которыми плюется алая пасть.

Датчик газа у меня в кармане издает продолжительный вой, словно полярная гагарка, когда-то жившая на этом озере. Я выключаю его, вынимаю противопожарное покрывало и оборачиваю вокруг головы, чтобы защитить шлем, ударяю по газам и мчусь к озеру, к черной кочке — моему дому. А после этого — только мгла и огонь, и ужас, но я не сдаюсь, а устремляюсь в черноту, к огневому сердцу, которое стучит и пылает и насылает на мир разрушение.

«Мы остались вдвоем: я и она», — думаю я.

Я иду.

Павана

Она спряталась в глубине моего платяного шкафа. Сидит там, съежившись, среди старых выходных туфель, прислонившись головой к старой кофте. Она мягкая; может, чувствовала мой запах. Или ощущала, будто я рядом; может, ей казалось, что она не одна.

Крепко прижимает к груди своих зверюшек — дегу. Они окоченели, но ее тело еще мягкое и легкое, когда я поднимаю ее; голова повисает, словно она спит. Я кладу ее на пол, снимаю противогаз и пытаюсь вдохнуть в нее жизнь, запрокидываю ей голову, открываю ей рот и дую — раз, два, три, четыре, но мое дыхание переходит в рыдания: она остыла, она такая холодная, на ее открытые глаза падает пепел, зрачки расширены и окоченели, перестали видеть. Углекислый газ убивает исподтишка, беззвучно ползет по ложбинам и низинам, отгоняет от своих жертв кислород и мягко усыпляет их.

Мои слезы смачивают ее мягкие темные волосы, я баюкаю ее, как когда она была маленькой, оплакиваю мое солнышко, мою маленькую девочку. Плач переходит в колыбельную, я выдыхаю ее ей в затылок; слова песенки давно забыты, но эта мелодия ее успокаивала, снимала приступы астмы, унимала плач.

И хотя жизнь и покинула маленькое тельце у меня на руках, хотя мое сердце разбито, а свет в мире померк, в груди пробуждается странное умиротворение. Я разглядываю ее миниатюрное личико и целую светлый лобик, плачу от горя, но также и от благодарности: ведь мне посчастливилось любить ее. Ее и ее брата, их отца и Тоумаса, моего отца и мою несчастную исстрадавшуюся мать. Я любила, меня любили, мне была дарована жизнь, которую я прожила — и так она завершается.