Вурди

Ветви внезапно раздвинулись, и перед ним (не-Гвирнусом) открылась большая поляна, заваленная крупными, в половину человеческого роста, замшелыми валунами, там и сям уродливо торчали обгорелые пни — так на столе у ленивых хозяек стоит грязная, засиженная мухами посуда. Над пнями вились стайки огромных ночных бабочек. А где-то вверху — над грязно-белым месивом их шелестящих, как листва, крыльев — порхала еще одна. Самая большая из всех — луна. Она освещала поляну холодным мертвенным светом, походившим даже не на свет — на дождь, ибо он целыми ручейками стекал с обгорелых пней и собирался в серебристые лужицы, в глубине которых (а они казались бездонными) порхали вперемежку все те же бабочки, ледяные хрусталики звезд и черные (чернее ночи) листья умерших деревьев — одинаковые, мертвые листья когда-то столь разных, столь не похожих друг на друга берез и осин, дубов и орешника; и не было ничего страшнее их невыразительной черноты.

То, что было Гвирнусом, выползло на поляну, и некоторые из бабочек, порхавших над лужами и пнями, переметнулись к нему. Они летали вокруг, с тихим шуршанием касались крыльями его огромного безобразного тела; иногда же и вовсе пролетали Гвирнуса насквозь, и тогда что-то невыносимо тяжелое вдруг прижимало его к земле, и он сам растекался по низинкам большими мертвенно-белыми лужами лунного света. И именно в нем плавали листья, кружились хороводы звезд, обмакивали крылья сонно шуршащие бабочки.

А потом кто-то подошел к нему (он слышал легкие — как падающий снег — шаги). Кто-то наклонился над ним, протянул руку, коснулся серебристо-белой поверхности: Гвирнус ощутил, как разбегаются от центра к бесконечно далеким берегам все расширяющиеся круги. Рука зачерпнула его мертвенно-бледный свет. Поднесла к ярко-алому, будто нарисованному рту. Свет в ладони коснулся чужого лица…

Это была Ай-я.

Ее ярко-алые губы коснулись ладони, и она начала пить. Гвирнус видел, как в такт движениям прекрасного рта подергивается шея. Как пульсирует жилка у самых плеч. Казалось, он видел даже, как разливается по всему ее телу холодное лунное (лунное ли?) серебро.

— Ай-я! — хотел позвать он, но лишь на мгновение всколыхнулась поверхность лужи и несколько бабочек испуганно взмыли вверх.

Ай-я снова наклонилась к нему и снова зачерпнула ладонью воду ли? свет? А может, саму жизнь?

Пей, милая.
Испей до дна.
Пока бежит моя волна.
До дальних берегов…

Странные звуки обволакивали Гвирнуса — от мягкого плеска лунного света до капризного хихиканья не в меру разрезвившихся звезд, а ему хотелось лишь одного: чтобы она, Ай-я, стояла рядом, как лесной олень, как мучимая жаждой самка ведмедя, как иссушенная невыносимым жаром земля. И пила — вот так, — с ладони, — и снова наклонялась, зачерпывала, подносила к ярко-алым губам — и пила, пила, пила, — и чтоб каждый ее глоток (почему-то так похожий на страстный поцелуй) приближал ее к холодному лунному свету, а его — к ней, и их обоих — к тем неведомым берегам, к которым рано или поздно причаливают все лодки, все носимые ветрами и течениями плоты, все нечаянно упавшие в воду веточки и листья…

Он и Она.

— Эй! Просыпайся! Светло уже. — Кто-то тронул его за плечо:

— Пора!

— А!? — Гвирнус приподнял веки, и по глазам ударил яркий, сочный, как спелая лесная земляника, сгусток света.

Он зажмурился.

Вокруг чирикал, пел, заливался тысячами трелей лес. Гвирнус пошарил рукой вокруг себя — ладонь ощутила теплый, но еще слегка влажный от росы травяной ковер. «Роса — это хорошо, — сонно подумал нелюдим, — а то ишь как повысохло все».

— Эй. — Его снова тронули за плечо.

— Хромоногий, ты?

— Я, а кто же?

Гвирнус открыл глаза.

Улыбающаяся физиономия повелителя.

(«Это тебе не на Ай-ю с утра глазеть»).

— Ты что, раньше не мог разбудить?

— Чего ж раньше, — пожал плечами Хромоножка, — как посветлело, так и разбудил. Ну проспал малость, вот. Не было ведмедей-то, — радостно сообщил он.

— Чему радуешься? Проспал, ишь ты. На тебя попробуй положись.

— Только вот ночью кричал кто-то, — не слушая Гвирнуса, продолжал Хромоножка. — Не Ай-я, нет, — торопливо добавил повелитель, — не женщина. Я так скажу. Вроде человек, а вроде как и нет. Вроде как по-нашему кричал. Только далеко это было — слов не разобрать.

— Жаба это, — проворчал нелюдим, — кому еще? Тут недалеко болотце есть — ты ведь, поди, и в лесу-то никогда не был.

— Ага, — кивнул Бо.

— А любой охотник знает, — продолжал нелюдим, — чуть влево возьмешь, в низинку, там их полно. Большие такие, зеленые. Ладони в две. Передразнивают. Ведмедя услышат — по-ведмединому орут. Могут как сова. А могут и как человек. Я и сам однажды чуть не попался. Думал, в болотце тонет кто. Ну и полез. Чуть не утоп. А потом смотрю: сидит, гадина, глазами зыркает, щеки раздувает и жалобно так: «ии… и», вроде как «помоги» слышится. Ну я разозлился и камнем ее пришиб.

— Это ты зря, — задумчиво сказал Хромоножка, ковыряясь в носу, — что она тебе плохого сделала?