Введение в евангелическую теологию

Мы говорим не о мнимом, выдуманном людьми Боге. Милость мнимых, выдуманных людьми богов, соответственно думам и чаяниям человеческого сердца, — не настоящая, то есть не свободно отдающая себя, но обусловленная милость, которую человек должен заслужить и стяжать так называемыми добрыми делами. Это не скрытая sub contrario [8], не даруемая человеку в радикальной, обращенной против него угрозе, не судящая милость, но милость, как бы непосредственно предложенная и доступная человеку, а потому удобная, дешевая и легко присваиваемая. Ни об одной из теологии, обращенных к этим богам, нельзя было бы сказать того, что мы сейчас сказали о евангелической теологии: что ею можно и должно заниматься в надежде на Божье взыскание, исцеление и спасение как человеческим делом, которое радикально поставлено под угрозу со стороны Бога, обречено Его суду и осуждению и, не достигая своей цели, задолго до нее приводит к краху. Мы здесь с самого начала говорили о Боге Евангелия. Он есть предмет такой — стоящей под угрозой — теологии. Он как таковой угрожает ей. Но Он же, угрожая ей, оказывается ее надеждой. Он стыдит ее — до самой глубины. И Он же, будучи ее надеждой, причем надеждой на Него, не позволяет ей — именно ей — постыдиться [9].

Мы говорим это, просто помня о том, что Бог Евангелия есть Тот, кто действовал и явил Себя в Иисусе Христе. Он есть дело и Слово Божье. Он есть огонь Божьей любви, которым пожирается всякое человеческое, а значит, и, прежде всего, всякое богословское дело. Он есть Судья, перед которым все люди, с их знаниями и поступками, — и кто лучше всего знает Его, лучше всего знает и это! — могут лишь уничижиться и погибнуть. Ессе homo! — Се человек! В Его лице произошло то, что Адам — именно и прежде всего благочестивый, ученый и мудрый Адам — был заклеймен как преступник, обнажен, осужден, подвергнут бичеванию, распят и умерщвлен. Над Ним, в процессе этого суда, неудержимо разразилась буря этой радикальной угрозы, нужда одиночества, сомнения и искушения, как ни над кем другим ни до, ни после Него. Если предмет теологии есть Бог в Иисусе Христе и если эта теология есть евангелическая теология, то Он, и только Он, — ее предмет; если теология называется и является познанием Бога в Нем, то разве вместе со всеми человеческими деяниями и с деяниями Его общины также и ее дело, — и, прежде всего, оно, — не осуществляется в тени свершенного на Голгофском кресте суда над людьми? Разве, исходя из этого, оно не предопределено к тому, чтобы нести на себе хотя бы приметы и признаки угрозы, которая прежде всего и главным образом постигла Его, явлена в Нем? Что такое профессор теологии? — насмешливо спрашивал Кьеркегор и столь же насмешливо отвечал: он есть профессор в науке о том, как другого распяли. Так вот, именно за это он должен платить. Если бы он захотел избежать угрозы одиночества, сомнения и искушения, что бы общего он имел с Ним, с Иисусом? Познавать в Нем Бога, очевидно, подразумевает, в частности, быть покорным Богу, в Нем действующему и являющему Себя, в Нем примирившему с Собою мир, а значит — следовать за Ним. Как могла бы теология противиться тому, чтобы, будучи theologia crucis [10], брать на себя свою, в сравнении с Его, невеликую ношу, свой малый крест и вместе с Ним, а значит, не ропща и не протестуя, переносить и выдерживать все, что приходится испытывать?