Введение в евангелическую теологию

И вот теперь, с особой точки зрения, принятой в этом последнем цикле, мы еще раз взглянем на основное условие теологии, определяемое ее предметом, от него принимаемое и его освобождающей властью непрестанно подлежащее выполнению. Отважимся утверждать: теологическая работа тогда (и только тогда, но тогда — непременно!) есть доброе дело, когда она может и решается совершаться в любви. Скажем еще раз: только любовь идет в счет. Но идет поистине. Любовь созидает, утешительно писал Павел; и еще: любовь никогда не перестанет, она всегда пребывает вместе с верой и надеждой (но «любовь из них больше»!), даже когда все прочее прейдет (1 Кор 13:8,13). Но тот же Павел предупреждал: познание само по себе, познание in abstracto, богословские усилие и труд как таковые не назидают, а надмевают. И еще: даже если бы он, апостол, очень умело говорил языками человеческими и даже владел бы языками ангельскими, а любви не имел, то был бы медью звенящей и кимвалом звучащим (1 Кор 13:1). И если бы он имел дар пророчества, и знал все тайны, и имел всякое познание и всякую веру, без любви он был бы ничем (1 Кор 13:2), вовсе ничем! Нас предостерегают и утешают: сколь бы серьезной ни была наша молитва, сколь бы основательной и всеохватной ни была наша учеба, сколь бы ревностным ни было наше служение, без любви теологическая работа осталась бы жалким бумагомаранием и переливанием из пустого в порожнее. К ней можно приступать, ее можно и должно совершать и вести к цели как доброе дело, только принимая и осуществляя свободный дар любви. Об этом — в завершение не только этого четвертого цикла, но и всего «Введения в евангелическую теологию» — нам предстоит теперь сказать еще несколько слов.

Возможно ли при слове «любовь» не думать, прежде всего, об эросе, столь высоко воспетом в учении Платона? «Любовь» как эрос есть (в общем) могучее желание, влечение, вожделение и стремление, в котором тварное существо ищет самоутверждения, самоудовлетворения, самоосуществления, самосовершенствования. Ищет в своем отношении с чем-то другим, то есть в том, чтобы приблизиться к нему, завоевать его для себя, забрать его себе, с максимально возможной однозначностью и окончательностью присвоить его себе. И «любовь» (в частности) как научный эрос есть то же самое желание в его интеллектуальной форме: порыв, в котором человеческое познание дает увлечь себя своим предметам и спешит им навстречу, чтобы соединить себя с ними и их с собою, чтобы заполучить их в свое владение и в свою власть, чтобы наслаждаться ими.

Без научного эроса, — вспомним о том, что было сказано об изучении как таковом, — также нет никакой теологической работы, поскольку она, безусловно, есть также интеллектуальное, а по своему физическому субстрату и витальное человеческое движение. Что касается ее предмета, которого вожделеет человек ради собственного самоутверждения и самосовершенствования, то богословско-научный эрос издавна осциллировал и до сих пор осциллирует: в самом деле, он может быть преимущественно (или даже исключительно) обращен на Бога, а может быть преимущественно (или опять-таки исключительно) обращен на человека. Познающий субъект может интересоваться в первую очередь Богом или в первую очередь человеком; взирать прежде всего на Бога или прежде всего на человека, овладевать и пользоваться — и в этом смысле познавать их — прежде всего Богом или прежде всего человеком. Если в целом в античной и средневековой теологии научный эрос преимущественно сосредоточивался на первом, теоцентрическом направлении, то в целом в новейшей, определяемой Декартом теологии он преимущественно сосредоточивается на втором, антропоцентрическом направлении. И то, и другое не лишено основания в предмете теологии, потому что в нем действительно идет речь и о Боге, и о человеке. Но вот прийти, исходя из этого, к такому раздвоению, к такому осциллированию, к такому колебанию между тем и другим, какое обнаруживается в истории богословско-научного эроса, было бы невозможно. Точно так же не предмет теологии, а скорее сущность научного эроса повинна в том, что кто — как теолог — покорствует ему и понуждается им, тот примечательным образом может начать блуждать: вчера — в полях идеализма, позитивизма или экзистенциализма, сегодня — для разнообразия — в полях Ветхого и Нового Завета, а завтра (кто знает?), с тем же успехом, — в полях антропософии, астрологии или спиритизма. Разве не может здесь что угодно стать «интересным» и настоятельным «делом»? Так что научному эросу как таковому, когда он вступает на поле теологии, свойственно постоянно подменять ее предмет другими предметами, путать его с ними. И лишь его природой нужно объяснять тот факт, что, когда он является мотивом теологической работы, тогда любят и пытаются познать Бога не ради Него Самого и человека не ради него самого, но и Бога, и человека — ради вполне понятного и глубочайшего интереса богословствующего субъекта, а значит, ради его любви к самому себе.