Введение в фантастическую литературу

До этого момента все события можно объяснить рационально. Большая их часть объясняется сновидениями: «Дай Бог, чтобы это был сон!» — восклицает Ромуальд подобно Альвару во «Влюбленном дьяволе» (Gautier 1962, с. 79). Другие события объясняются обманом чувств, например: «Однажды вечером, гуляя по самшитовым аллеям сада, мне показалось, что я вижу сквозь грабовую беседку фигуру женщины» (с. 93); «В тот же миг мне показалось, что я вижу, как движется ее нога…» (с. 97); «Не знаю, был ли то обман зрения или отсвет лампы, но можно было подумать, что кровь прихлынула к матовой бледности ее щек» (с. 99; выделено мною — Ц. Т.) и т. п. Наконец, ряд событий можно рассматривать как просто необычные, как результат случайных совпадений, однако Ромуальд готов видеть в них вмешательство дьявола: «Странность происшествия, сверхъестественная [!] красота Кларимонды, фосфорический блеск ее глаз, горячее пожатие ее руки, беспокойство, в которое она меня повергла, неожиданная перемена, происшедшая во мне, — все это ясно свидетельствовало о присутствии дьявола, и эта атласная рука, быть может, была всего лишь перчаткой, которую он натянул на свою когтистую лапу» (с. 90).

Действительно, может быть, это дьявол, а, может, и чистая случайность. Поэтому мы пока остаемся в пределах фантастического жанра в чистом виде. Но тут происходит событие, изменяющее ход повествования. Аббат Серапион узнает (неизвестно, каким путем), что происходит с Ромуальдом; он ведет его на кладбище, где покоится Кларимонда, выкапывает гроб, снимает крышку, и перед ними предстает Кларимонда столь же прекрасная, что и в день своей смерти, на губах у нее застыла капля крови… Охваченный благочестивым негодованием, аббат Серапион окропляет труп святой водой. «Как только святая роса упала на Кларимонду, ее прекрасное тело обратилось в прах, и от нее осталась лишь безобразная и бесформенная смесь пепла и полуобгоревших костей» (с. 116). Вся эта сцена, в частности, метаморфоза трупа, не может быть объяснена известными нам законами природы; мы находимся в сфере фантастически-чудесного.

Сходный пример дает нам «Вера» Вилье де Лиль-Адана. И в этом случае на протяжении всей новеллы мы испытываем колебания: то ли мы должны верить в загробную жизнь, то ли считать, что верящий в нее граф сошел с ума. Однако в конце новеллы граф обнаруживает у себя в комнате ключ от гробницы Веры, хотя он сам бросил его в склеп; значит мертвая Вера принесла его обратно.

Наконец, существует «чудесное в чистом виде», которое, как и необычное, не имеет четких границ (в предыдущей главе мы показали, что элементы чудесного содержатся в самых различных произведениях). В произведениях жанра чудесного сверхъестественные элементы не вызывают никакой особой реакции ни со стороны героев, ни со стороны имплицитного читателя. Чудесное характеризуется не отношением к повествуемым событиям, а самой их природой.

Отметим мимоходом крайнюю произвольность давнего различения формы и содержания; описываемое событие, которое традиционно относится к «Содержанию», здесь становится элементом «формы». Верно и обратное: стилистический (а стало быть, и «формальный») прием модализации может иметь точное содержание, в чем мы убедились на примере «Аврелии».

Обычно жанр чудесного связывается в жанром волшебных сказок. Действительно, волшебная сказка — всего лишь одна из разновидностей чудесного, и описываемые в ней сверхъестественные события не вызывают никакого удивления — ни столетний сон, ни говорящий волк, ни магические дары фей (если ограничиться несколькими элементами, взятыми из сказок Перро). Волшебные сказки характеризует не статус сверхъестественного, а определенный вид письма. Сказки Гофмана являются прекрасной иллюстрацией этого различия: «Щелкунчик и мышиный король», «Чужой ребенок», «Королевская невеста» относятся, в силу особенностей своего письма, к волшебным сказкам; сказка же «Выбор невесты», хотя в ней сверхъестественное и сохраняет тот же статус, не является волшебной. Также «Тысячу и одну ночь» следует отнести скорее к чудесным сказкам, а не волшебным (этот вопрос нуждается в особом исследовании).

Чтобы выделить чудесное в чистом виде, нам следует отделить от него ряд типов повествования, в котором сверхъестественное еще получает некоторое оправдание.