Введение в Ветхий Завет Канон и христианское воображение

Линафельт показывает, что еврейское прочтение книги обычно не содержит таких быстрых и простых решений, страдание и скорбь остаются открытыми, что соответствует переживаемому евреями опыту. Это не означает, что еврейское прочтение, дольше задерживающееся на смерти, «лучше». В любом случае эта альтернатива может быть приглашением к переосмыслению христианского прочтения, слишком поспешного, чтобы заслуживать доверия.

Отметим также, что окончание Плача, 5:19–22, заслуживает специального рассмотрения. Стихи 19–22 включают последовательно

доксологию (ст. 19),

два мучительных риторических вопроса (ст. 20),

повелительное прошение (ст. 21).

И затем завершающий стих (5:22) — загадочное признание:

Неужели Ты совсем отверг нас,

прогневался на нас безмерно?

(O'Connor 2002, 77; Linafelt 2000; Provan 1991, 133–134)

О'Коннор так комментирует этот стих:

Народ завершает свою молитву унылой модификацией своей просьбы: «Обрати нас к Тебе… Неужели Ты совсем отверг нас, прогневался на нас безмерно?» (5:21–22). Этот стих заставляет переводчиков погрузиться в свои лексиконы, конкордансы и другие древние версии текста в поисках более позитивного перевода. Хиллерс (Hillers 100–101) и Линафельт (2001b) набрасывают контуры нескольких возможных переводов: от превращения стиха в вопрос: «Или Ты совсем отверг нас?» (Westermann 1994, 210), — до перенесения Божьего отвержения в прошлое, с которым покончено: «Хотя Ты сильно презирал нас и гневался на нас!»

(Gordis 1974b, 151).

Но завершающий стих книги поддается прочтению в качестве счастливого конца только путем искажения еврейского текста.

Текст выражает сомнение общины в заботе со стороны Бога и в доброте Его характера. Он говорит немыслимое, — что Бог полностью и навсегда отверг их, отбросил их прочь в безжалостном гневе. Это зловещий стих, в котором звучит кошмар оставленности, подобный ужасу ребенка, что тот, кто один только мог защитить его и дать ему дом, навсегда отверг его. Таково окончание этой книги, и мне оно кажется примечательным

(O'Connor 2002, 78–79).

Последнее поэтическое высказывание заключает в себе томительное осознание, что ГОСПОДЬ действительно может отвергнуть. Более того, это окончание дестабилизирует более оптимистическое утверждение, содержащееся в 3:22–24, а поскольку каноническое прочтение чаще всего обращает внимание на окончания, этот стих необходимо принять совершенно серьезно.

Очевидно, как замечает Линафельт, что глаголы в 5:20 повторены в Ис 49:14, который выглядит как цитата из израильского богослужебного плача. Таким образом, Девтеро–Исайя предлагает развязку для Плача Иеремии. Здесь трагедия изгнания находит себе выход к надежде и новым возможностям. Учитывая настроение Плача Иеремии, однако, важно, как настаивает Линафельт, не позволять ДевтероИсайе «положить конец» скорби плача слишком поспешно или полностью. В поэзии, как и в жизни, скорбь не ограничена временем. Вера дает ответ на такую скорбь, но вера не должна воздействовать деспотически на реальность жизни, переживаемую с искренностью, из которой только и может родиться новизна. Такую искренность не заглушить никаким морализмом, укорененным во Второзаконии, она не сдастся перед лицом традиции о нерушимости Сиона, поскольку ее внимание, беспредельное внимание, обращено к факту земной боли. Конечно, случилось так, что у евреев жизнь продолжилась и после 587 года, и после пленения, и после всех пролитых слез. Однако утрата не стерлась ни в жизни, ни в вере. Плач Иеремии «уцелел», чтобы быть свидетелем долговечности чувства утраты. На языке христологии аналог этой долговечности поэзии боли может быть выражен в утверждении, что «Воскресший» остается «Распятым».