Вверяю сердце бурям

Несмотря на все еще мучившие его сомнения, Иван Петрович ликовал: ему удалось отвести опасность от Наргис, выиграть время. Он вполне резонно тревожился за будущее. Характер болезни эмира для него был ясен. Состояние его глаз тяжелое, с каждым днем можно ждать ухудшения. Болезнь крайне запущена. Результаты лечения весьма гипотетичны. И не так уж много времени пройдет, когда эмир поймет это. А тогда...

И тем не менее доктор радовался: мало ли что произойдет. Он был уверен, что выход найдется. Надо было найти выход.

Но хорошее настроение доктора едва ли продержалось бы и секунду, если бы он присутствовал при разговоре эмира со своим верным стражем и телохранителем Баба-Каланом.

— Мы дали недостойной «рухсат».

— Да, господин.

— Мы дали недостойной тройной развод.

— Да, господин.

— Однако недостойная прекрасна.

— Да, господин.

— И в сердце нашем болезненное ощущение... А если недостойная посмеется над нами, своим супругом, повелителем, и бросится в объятия какого-нибудь проклятого...

— О, господин!

— Веление времени... таково: советский доктор... лучший, говорят, в мире, возвращающий зрение... ох... неповторимое искусство излечит нам глаза... Ты обрадуешься?

— О, как возрадуюсь, господин! Мое сердце возрадуется, и печенка возрадуется, и душа возрадуется, господин.

— В награду я обязался отпустить злодейку с кинжалом... Ох, останется она безнаказанной... проклятая.

— Вы обещали, господин!

— Что делать?., э-э-э? Нельзя так!.. Нет, окажем ей

милость... заплатит она нам... Красота ее тела — наше достояние.

— Но, господин, она получила трижды развод от вас.

— Э... ты, кажется, возражаешь.

— О, господин!

— То-то ж... разводка на ложе еще слаще... Знай, так и будет... Придет время нашего выздоровления — доктор получит свою разводку.

— О, господин!

С ужасом и отвращением взирал Баба-Калан на эту жалкую, судорожно вертящуюся на шелковой подстилке фигурку толстячка с черной, тщательно крашеной бородкой. Эмир развеселился и хихикал от души.

— Э, мы не пойдем к ней... Когда зрение вернется к нам... о! — тогда мы насладимся местью.

Сеид Алимхан вдруг вскинул больные, гноящиеся глаза на Баба-Калана.

— Ты молчишь?

— Я не смею молчать, господин!

— Но ты молчишь!.. Почему молчишь?

Эмир вскочил с подстилки, вцепился в отвороты камзола Баба-Калана, пытаясь сотрясти его громадное тело. И если бы он лучше видел, если бы мог заглянуть прямо в глаза (а заглянуть ему было невозможно, потому что голова его достигла только уровня груди великана), то умер бы от страха.

Что помешало великану «раздавить букашку»? Прямодушный, честный Баба-Калан боготворил названую свою сёстру Наргис и делался слепым от ярости при малейшем намеке на оскорбление ее.

Какое-то мгновение смерть заглянула в душу Сеида Алимхана. Откуда это шло? Непонятно. То ли грудь Баба-Калана под руками эмира напряглась и стала каменной, то ли хоть частица ненавистного взгляда великана была перехвачена эмиром, то ли в тоне его последней реплики зазвучала страшная угроза...

Бессильно выпустив отвороты камзола, эмир упал на шелковую подстилку. Он задыхался...

— Да, господин!

Слова успокоили эмира.

Да, они звучали покорно, холопски. Баба-Калан нашел в себе силу воли и выдержку. Разве он не понимал, что Сеид Алимхан полон подозрительных чувств и мнительности? И было бы чудовищно глупо разбудить их в нем окончательно.

Баба-Калану удалось забрать Наргис из дворцовой тюрьмы и спрятать ее. О бегстве Наргис судачили во всех уголках дворца Кала-и-Фату.

Говорили, что эмира чуть ли не хватил удар при этом известии. Говорили, что он успел приказать:

— Какой позор! Молчать... Искать тайно!.. Что скажут обо мне, халифе? За нос провела какая-то разводка. Найти!.. Придушить... шелковый шнурок...

Баба-Калан сказался больным и не появлялся в эмирских покоях.

У Баба-Калана в женских покоях находились только две молоденьких дравидки, которые были преданны Баба-Калану и которые умели не говорить лишнего.

Наргис спросила у Баба-Калана:

— О, братец, ты обзавелся здесь не только милостями эмира, но и парочкой одалисок. Никогда бы не подумала! И что бы сказала Савринисо, узнав о них. Ладно, ладно, но ты запрети им выходить отсюда. Кто поручится, что они нас не выдадут.

Баба-Калан оправдывался:

— Если бы я не принял от эмира этих... их... мне перестали бы верить, а...

— Ладно, ладно... А теперь что же мы будем делать?

Наргис тем временем выбрала — надо сказать, что помещение начальника охраны дворца Баба-Калана представляло по существу небольшой арсенал — изящный браунинг и «дамский» маузер и проверила затворы и заряды. Наргис была напряжена и деловита. Щеки у нее горели румянцем, глаза были полны решимости. Вот теперь-то она полностью оправдывала свое прозвище Кырккыз, которым ее наделили друзья и враги.

— Что делать? — повторила она вопрос.

Баба-Калан сел на тахте. В это время пришел Иван Петрович.