Вверх по лестнице, ведущей вниз

Мэри Льюис шокировала моральная распущенность современной молодежи. «Нельзя ожидать, — сказала она, — чтобы и без того перегруженные учителя занялись еще и нравственной опекой своих учеников». Генриетта Пасторфилд ничего не имела против сексуальной свободы, если она проявляется открыто. Будь девочка в ее классе, такого бы не случилось; ее ученики доверяются ей, она говорит с ними на их языке. Фред Лумис изрек: «Стерилизация — вот ответ на вопрос. Стерилизовать их и выкинуть из школы». Беа Шехтер говорила о том, как тоскуют эти дети по любви. Пол Барринджер с ней не согласился: «Они не умеют обращаться с любовью, не знают, что это такое. Ироническая отстраненность — вот единственный способ не расстраиваться». «Но мы не можем отстраниться, если мы учителя, — сказала Беа. — И мы должны учить вопреки всему, что мешает нам учить в самом прямом смысле этого слова». «Чепуха, — сказал Лумис, — школа для ребят — чужой мир».

Так и сидели мы за белым столом с искусственной розой в пластмассовой вазе и надписью на стене, призывающей убирать после еды подносы. И каждый пробивал в зарослях джунглей свою тропинку. Вскоре в столовой остались только Мэри, Генриетта, Пол и я. Я снова попыталась заговорить, но Мэри оборвала меня:

— Я начинала так же, как вы, но обнаружила, что ничего из этого не выходит. Так что и вам лучше не пытаться. Проработаете столько, сколько я, доведете себя до ручки, но никто вам не скажет «спасибо». Чем больше делаешь, тем больше тебя нагружают. И так во всех школах, поверьте уж мне. У нас хоть есть Сэди Финч и пара помощников, но не больно-то они о нас заботятся. У меня нет классной доски, никак не починят батарею, а на меня навалили подготовительные занятия, внеклассное чтение, продленку. Я еще и советник при редакции «Фанфар». Приходится бегать с третьего на пятый этаж, это при моих-то больных венах. За двадцать три года я ни разу, ни на минуту не опоздала, всегда первой сдаю все отчеты — спросите у Финч, — и я никогда не жалуюсь. Я просто выполняю свою работу, хотя всем известно, что я классная наставница в самом худшем классе, и вся моя энергия уходит на то, чтобы как-то утихомирить ребят прежде, чем начать занятия.

— Если ученики ведут себя беспокойно, — сказала Генриетта, — я стараюсь шуткой вывести их из этого состояния. Не важно, сколько они выучат, важно, чтобы им хотелось ходить в школу; чтобы на них воздействовало обучение. И они знают, что могут говорить со мной о чем угодно — будь то секс или еще что-нибудь. Ребята чувствуют, что я своя. Пусть я и старая дева, но я еще не сдаюсь.

— Тут не до шуток, — сказала Мэри, — мы их слишком балуем. Они так к этому привыкли, что приходят ко мне в класс без малейшего представления о том, как надо учиться и что такое предложение. И могут ли они выучить иностранный язык, когда и своего-то не знают?

— Те, кто хочет, выучат, — ответила Генриетта, — возьмите Боба — лучший ученик в школе по английскому языку и литературе. Не сочинения, а мечта. Победитель конкурсов, красив, вежлив, радость класса. Мне не приходится обучать его грамматическому разбору предложений.

— Потому что это уже сделала я, — парировала Мэри. — Ваши новомодные штучки и превращение урока в игру и оставляют их неграмотными. Я им даю твердую основу, навыки. В моих классах они не отделываются шумными дискуссиями, обменом мнений и описанием своих ощущений. Какие могут быть у них мнения? Что они испытали в жизни? Что они знают? Они изучают то, что знаю я.

— Беда в том, — Пол улыбнулся своей очаровательной улыбкой, — что учитель должен быть одновременно актером, полицейским, ученым, тюремщиком, родителем, инспектором, рефери, другом, психиатром, учетчиком, руководителем и воспитателем, судьей и присяжным, властителем дум и составителем отчетов, а также великим магистром Классного журнала.

— Может быть, у вас и стихи есть об этом? — вежливо осведомилась Мэри.

— Конечно, — ответил Пол, становясь в позу. — Слушайте!

Нас можно рифмовать, объединяя
Психиатрию, технику, науку;
С улыбкой входишь в класс, сияя,
И ломкий мел к доске направит руку.
В нас аккуратность и образование,
Умны, тверды и не грубим с рожденья,
Вниманье к нам — в соседстве с пониманьем.
Такое наше в жизни положенье.

— Очень забавно, — сказала Мэри. — Наверно, у вас все время уходит на стихи, неудивительно, что вы никогда не приходите к первому уроку. Кто пробивает вашу карточку — Джилберт или Салливэн? [13]

Но он сыграл свою роль, и, когда зазвенел звонок, все улыбались.

Бедная Эвелин Лазар — неоплаканная, невоспетая, ушедшая в небытие! Ее смерть преследует меня. Я все время думаю — если бы я услышала тот ее зов о помощи! Но нам не дано прикасаться к ранам…