Вверх по течению (СИ)

— Но… ты же не моряк? — возмутился капитан — лейтенант.

— А что только у моряков есть привилегия подниматься в воздух? Я и артиллеристом не был, как помните. Однако сейчас есть, — хохотнул я коротко. — Долго ли человека в новую форму переодеть.

Не доезжая пяти километров до полигона, из придорожных зарослей, осыпая с ветвей пушистый снег, выскочила дородная фигура в белом полушубке и шапке отдаленно напоминавшей кубанку и в прыжке ухватила мою кобылу за узду. Да так, что лошадь встала, оторопев, и поднялась на дыбы в оглоблях, поднимая с земли за собой тяжелую тушу нападающего.

Ввиду хорошей вышколенности и послушности лошади кнута я с собой никогда не возил. За ненадобностью. Так что огреть как следует этого нахала было нечем. Да и спорно это: кнутом по полушубку.

Тут сзади пронзительно свистнули.

Я оглянулся. На дорогу метрах в тридцати от нас выходили еще два бородача в коротких полушубках, малахаях и с винтовками в руках.

Плотто закричал мне.

— Гони, Савва!

Куда гони, когда на лошадиной морде такой облом висит и ею же прикрывается, подельников ждет.

Спрыгнул я с санок, вынимая на ходу револьвер, и с криком.

— Ты чего это себе позволяешь, быдло!? — шагнул вперед и, держась за оглоблю левой рукой, правой выстрелил в хорошо видные отсюда ноги залетного варнака в стоптанных валенках.

Попал. Не зря столько патронов сжег на тренировках.

Противник ойкнул и упал, и уже с земли громко заорал.

За спиной раздались хлипкие хлопки карманного бульдога офицера. Это не мой револьвер, который басовито грохочет. У Плотто оказался короткоствольный пятизарядный револьверчик калибра 6,5 миллиметров, который производили в городе для гражданского рынка из бракованных винтовочных стволов. Единственное достоинство этого стрелядла — в кармане можно носить, не выпирает.

Успокоившись за свою спину, вскочил я на оглоблю и наконец‑то увидел как разбойник — а кому еще могла принадлежать такая бородатая мерзкая рожа, упасть упал, но узды лошадиной не выпустил и тянет голову Ласки к земле. Упертый гад оказался.

Пришлось стрелять еще раз. Прямо в его оскаленную рожу, скулящую на тонкой ноте.

Потом запрыгнул я на спину лошади и, полулежа на ней ударил каблуками бурок по ее спине, закричав.

— Ну, милая, вывози, Ласка. На все что способна. Гони! Выручай!

И умная лошадь рванула с места сразу хорошим галопом.

Тут‑то мне в спину как кувалдой ударили. Еле удержался на лошадиной спине, припав к шее и держась как черт за душу грешную за упряжь.

Револьвер мой именной выпал в снег.

Сзади еще раздавались редкие выстрелы, но Ласка шла в оглоблях таким широким намётом, что я стал беспокоиться за Плотто, как бы он с санок не сверзился.

Превознемогая резкую боль я обернулся и с облегчением увидел в санях черное пятно офицерской шинели моряка.

Вскоре дорога ушла за поворот и отделила нас от нападавших густым лесом.

Я придержал лошадь и, когда она перешла на неторопливый шаг, просто свалился с ее спины в снег. Сил держаться не было никаких.

Спина болела и жгла, в глазах двоилось, помню только, как Плотто тащил меня в сани, а я упирался почему‑то и все порывался идти обратно искать свой наградной револьвер, который дорог мне как память. Но моряк, хоть и однорукий, со мной справился, и вскоре мы въезжали в открытые ворота полигона.

Не останавливая лошадь, Плотто орал благим матом на весь плац.

— Тревога! В ружье! Вражеское нападение на дороге.

А потом все помутилось.

24

Очнулся я уже в светлой комнате с высоким потолком, расписанным на тему пейзанской любви пастушков и пастушек. В зеленых холмах, среди белых овечьих отар и больших лохматых рыжих собак — волкодавов. Никакой порнографии, но талант художника в каждом движении персонажей передал неподдельный флер эротизма.

Вспомнил слышанное когда‑то в общаге филологического факультета МГУ на проспекте Вернадского утверждение из красиво очерченных губ утонченной интеллигентной филологини отчаянно умничающей перед неизбежным сексом с 'колхозником' из Тимирязевки про закон французской литературы. Маркизы любят читать про апашей, а апаши про маркиз. И про роль темы пасторальной любви в дворянских воззрениях восемнадцатого века непосредственно перед Французской революцией. И про теорию 'благородного дикаря' тоже что‑то было, но я уже начал ее раздевать и не дослушал, чем это дикарь таким благороден.

К чему я это? Общага университетская была обшарпана, давно без ремонта и по ней гуляли толпы тараканов. А вот, поди ты… ассоциацию именно с таким дворцовым интерьером создала у меня та 'юная богиня, светлячок, филологиня, все познавшая уже…'. Магия слова. Не иначе…

Стены гладко оштукатурены под вычурный разноцветный 'искусственный мрамор'. Похоже, что когда‑то на них висели картины, крюки еще торчат, но хозяева видимо сняли их, отдавая здание под госпиталь. А вот тяжелые газовые бра с хрустальными висюльками, изображающие непонятные мне аллегории, остались.

В комнате, точнее уже госпитальной палате, стояли еще три кровати, но они были пустые, даже без матрасов.