Вверх за тишиной

Дорога из туманных воспоминаний Николаева то поднималась на острие меловых гор дознания, то стремительно убегала вниз, а для меня это были лишь маленькие скалистые островки, — там я отдыхал перед настоящей дорогой… Я искал твой взгляд…

Галя! Галя! — лаяли чайки на островах.

Мой путь к тебе еще был без единого луча света. В той прежней жизни страх сжимал мое сердце, и еще боль. И теперь я чувствую боль, словно нарастающий шум. Да, так вот, тогда, перед входом в иной мир, я увидел множество лиц. Из их ртов вырывались слова на разных языках. Я их понимал. Но самое удивительное — они говорили о чем-то очень незначительном, не относящемся ко мне, к моей тайне перехода, к моей дороге к тебе.

В тумане позднего вечера я увидел желтый свет. И задохнулся от радости узнавания. Прямо на лесной земле сидел юноша, за ним оконная рама и открытая форточка. Картина моего сына Андрея!

На суку ели висела горящая керосиновая лампочка. К свету лампы летела сова. Тонкое дыхание папоротника опутало раму со стеклом.

Это был ковчег нашего дома, всегда открытого деревьям и небу над лесом. И в подтверждение, что это не просто видение, Галя отделилась от сосны и быстро зашагала среди деревьев. И я вспомнил ее стихи:

Пусть отныне в лесу,
Как доныне в лесу.
Шорох крыльев в корзине несу.

Я вспомнил, как она повторяла: «Мои пальцы когда-нибудь дрогнут и проклюнутся листьями».

* * *

Я опять — в Селении. Раннее утро.

— Ладно, спасибо, Иван Руфыч. — И мы вместе потащили лодку к берегу. Она оказалась белой, несмоленой.

— А чего, Иван Руфыч, здесь жестянкой заделано?

— Это сучок был, — торопливо сказал Никифор. — Ничего. Хорошая лодка.

— Сейчас весло принесу, — сказал Алексей Чичерин. — Таких долбленок не найдешь.

Ветер качал деревья. Мужики сидели на угоре, рядом с рекой. Я прошел мимо и не знал, зачем потащился за Алексеем.

— Идем! Идем! — обрадовался Алексей. На дорогу хорошо. Надо. А то ветрено.

Мы зашли в дом.

— Старуха у меня болеет, — говорил торопливо Алексей своим срывающимся шепотом. — Сейчас стакан найдем.

Он — все торопливо — открыл буфет, поставил на стол два стакана, налил из чайника совсем мне показавшуюся мутной бражку.

— Ну? будемте здоровы! — и он сразу успокоился и зашептал: — Понимаешь, товаришш, жизнь-то путает. — И достал из кармана письмо, помятое, загодя приготовленное для меня. — Вот насчет пензии похлопочи, не оставь. А то брату-то определили моему, тоже фамилия Чичерин, зовут Василий. Я-то брата половина мертвого привез, а он отжился. И пензия ему. Так мы с братом потом ужо не говорили до смерти. Раз он, покойник, идет мимо окошек. Хотел его сгаркнуть. Да думаю — наплюну, не стану. И он так ушел, а через два года утонул, переезжал за реку. — И Алексей быстро перекрестился. Поглядел на меня: — А может, тебе нехорошо, что я крещусь? Да это так, глупость.

— Да нет. Почему же мне нехорошо? Письмо кому отдать?

— Ну уж ты сам сообрази — ведь нехорошо. И с братом совсем не простились. Ты уж похлопочи.

— Ты что, думаешь, я письмо на небо отправлю?

— Зачем? Как хочешь, вам виднее. Ну давай, выпьем.

Мы еще выпили и поднялись.

Раздался старушечий голос с печи:

— Лексей, слышь, скажи, чтоб он меня взял.

— Кудай-то тебя взял?

— Куда? В больницу отвез, в Кокшеньгу. В больницу-то.

— Еще чего?

— Лексей, Христом Богом молю. Ноги-то не ходют.

Алексей потянул меня за руку.

— Пойдем. Нече тут.

И уж когда выходили, я услышал, как она крикнула:

— Ведь не месяц какой, а пятый год прошу… Лексей!

Алексей дал мне весло, и мы пошли к угору, где сидели мужики.

Я поклонился им:

— До свидания!

Они закивали. Никифор полез в воду, чтоб толкнуть лодку.

Я посмотрел в его чистые глаза и не мог сказать. А знал. Я знал. Ветер сюда придет. И будут избы слепыми окнами глядеть в небо.

Я стоял в лодке и глядел на них. Они тоже на меня глядели. Мы молчали. За поворотом, как скрылась деревня, я сел на досточку в корме, что положил Никифор, и начал грестись одним веслом. Под ногами тихо перекатывались черпачок и бутыль с бражкой. Ее сунул мне Алексей Чичерин. «Ничего, в дороге-то хорошо, — бормотал он своим странным шепотом. — В дороге-то надо».

Течение неслабое. Река не так чтобы глубокая. Весло часто ударялось о камни. Я знаю: за пределами сил должно было мне здесь открыться иное, единственное, именно единственное…