Вверху над миром

Но мать все же купила лодку, и они поехали вдвоем в Гаспе. Во время этих долгих каникул вновь началась университетская агитация. Матери хотелось, чтобы он поступил в следующем году в Макгилл. [27]Но вместо этого Гроув, зная, что возглавляет нейтральное государство, провел зиму с отцом в пляжном домике в Пуэрто-Пасифико, уверенный в том, что будущее лето принесет ему кое-что посущественнее моторной лодки. Сеньор Сото был весьма невысокого мнения о качестве университетского образования и хотел, чтобы сын получил практический опыт управления одной из гасьенд. [28]

— Но если хочешь попробовать, прямо здесь в столице расположен один из старейших университетов на свете.

— Не хочу я ничего пробовать! — отрезал Гроув. — Я просто хочу сохранить мир.

— Не позволяй, чтобы на тебя давили, — посоветовал ему отец.

Все его действия оказались верными. Лето принесло ему «кадиллак» — премию за то, что согласился жить с матерью и поступил в университет. Гроув был бы совсем счастлив, если бы какой-то грузовик не врезался в него задом однажды ночью, когда он поставил машину возле придорожной закусочной. Гроуву не хватило сил сообщить эту новость матери. Он купил билет на самолет до Панамы и отправился прямиком в Пуэрто-Пасифико. Мать глубоко потрясло не столько окончание его академической карьеры, сколько то, что он уехал, даже не известив ее и не дав ей возможности попрощаться. Хотя они виделись с тех пор много раз, даже сейчас Гроув неожиданно для себя нахмурился в темноте, вспомнив об этом. Однако чувство вины уже не могло перерасти в гнев, поскольку больше нечего было бояться «Это давняя история, — сказал он себе, — и в любом случае, ей следовало этого ожидать». Когда на террасе забрезжил рассвет, Гроув вновь провалился в сон.

16

Первым звуком, который Лючита услышала утром, стал плеск воды в бассейне. Она опустила руку и натянула на себя простыню, поскольку была голая. Потом неуверенно ощупала рядом с собой матрас в поисках Веро. Его место пустовало. Она снова заснула. Позже, проснувшись, увидела, что он одевается: казалось, очень спешит. Вдруг он шагнул к кровати и заговорил с ней, и тогда Лючита полностью очнулась от сна. На нем был деловой костюм.

— Который час? — спросила она.

— Без десяти восемь.

— Что случилось? Почему ты так рано встал?

— Мне нужно уйти. Вернусь к обеду.

— Ты весь сияешь, — она взглянула на него искоса.

— Разве ты не знала, что утром можно чувствовать себя хорошо? — Он стянул простыню и принялся грубо ее щекотать. Она сопротивлялась, зарывала голову в подушки, дабы подавить крики, и безуспешно пыталась отпихнуть его ногой. В ту минуту, когда ей показалось, что она больше не выдержит, он остановился и встал.

— Побудь здесь до обеда, — сказал он, поправляя галстук. — Поможешь мне.

Она рывком натянула простыню до самой шеи.

— Господи, и чего они к тебе пристали? — воскликнула она.

— Поспи еще, — сказал он ей.

Он вернулся перед самым обедом, все такой же возбужденный, и начал шумно носиться по кухне. Из комнаты Пепито вышла Лючита. Он клал в вазу кубики льда. Прислонившись к холодильнику, с сигаретой в руке, она слушала его рассказ о поездке в книжный магазин. В конце концов, бесстрастно сказала:

— Она тебе нравится?

— Я не собираюсь ее трахать, если ты этоимеешь в виду.

Она пожала плечами и вернулась в спальню. За обедом они обсудили утреннюю гостью.

— Правильно, что ты не вышла в таком виде, — сказал он. — Познакомишься с ней завтра вечером. Если б ты надела что-нибудь другое вместо этих «ливайсов», я был бы тебе очень признателен.

— Как скажешь, — кротко ответила она, решив, что попытается пока ему угождать. Немного спустя она спросила:

— А где Торни?

— Уехал в Лос-Эрманос. Вернется только поздно вечером.

— Там ему и место, — заявила она. — Лучше б он там и остался. Я схожу с Пепито в кино.

После обеда, вместо привычной сиесты, он заперся в библиотеке с тетрадью и пачкой бумаги. Когда после ухода Лючиты прошло около получаса, он включил магнитофон и стал слушать. Здесь он готовился к одной из бесед с Лючитой. Он часто импровизировал эти односторонние разговоры, записывая их на пленку, а затем переписывал в тетрадь наиболее убедительные отрывки. С их помощью он намечал план словесного общения, от которого почти не отклонялся, когда наступало время настоящей беседы.

— Хорошо, ты меня не знаешь. Ты всегда говоришь, что даже не представляешь, что я за человек. Но ты хотя бы знаешь, на кого я не похож. Яне похож на большинство людей. Я всегда хочу одного и того же. Не люблю перемен. Ты не можешь этого не знать. ТЫ проверила это на себе. Ты знаешь, что до тебя я никого не оставлял здесь на ночь. Я хочу, чтобы ты лежала рядом со мной, когда я просыпаюсь. Это ведь не так трудно понять, правда?

Он перемотал пленку на начало, поставил микрофон на кофейный столик и начал писать поверх монолога месячной давности. Секунду постоял, уставившись на медленно вращавшиеся бобины.

— Дэй, — сказал он для пробы, будто само это имя могло вызвать какую-то ощутимую перемену в комнате. — Подожди, я возьму сигарету.