Вверху над миром

Сразу после обеда, пока Лючита и доктор Слейд пили кофе в крытой галерее, Гроув повел ее в комнату, где стояла огромная статуя. Позади нее из окон в вышине лился свет: у Дэй возникло стойкое ощущение, будто скульптура живая и наделена сознанием. Гигантская каменная глыба как бы застыла в ожидании. Дело не в том, что ее украшали змеи и пауки или, возможно, сердца и черепа. Живым был сам камень.

Откуда-то над головой доносилось отчаянное жужжание одинокой мухи, бившейся в оконное стекло. Воздух в комнате был горячий и неподвижный. Чем дольше они сидели молча, тем весомее становилась статуя.

— По-моему, мы с Лючитой воспринимаем ее одинаково, — наконец сказала она. — От этих индейских штучек у меня мороз по коже.

— Она не кажется вам прекрасной? — спросил Гроув.

— Она великолепна. Но я не хотела бы жить поблизости. Мне даже не хочется ее потрогать, — проговорила она извиняющимся тоном, а затем вернулась к своему естественному: — По-моему, это были довольно жуткие цивилизации, вы не находите?

— Жуткие по сравнению с чем? Сядьте вот здесь на кушетку, отсюда лучше видно. В ней есть особая гармония.

Она усмехнулась и любезно села:

— Отсюда, разумеется, еще страшнее. Но вы спросили: «По сравнению с чем?» Ну, например, с нашей христианской цивилизацией.

Внезапно он уселся рядом с ней:

— Единственное, что христианство дало человечеству, — это урок сопереживания. Слова Иисуса — руководство, обучающее, как ставить себя на место другого.

— Вот как? — Если он надеялся ее рассердить, она его разочарует.

— Ваш муж очень за вас волнуется, — продолжил он, словно возвращаясь к прерванному разговору.

— Волнуется за меня? — воскликнула она изумленно.

— По-моему, его беспокоят последствия вашей болезни, остатки амнезии.

— Смешно, — сказала она, досадуя на то, что они говорили о ней. — Это ведь не навсегда, правда?

— Нет-нет, — ответил он, после чего вновь послышались мучительные попытки мухи вырваться. Они посидели молча.

Наконец, он заговорил:

— Знаете, вам нужно поработать над этим. Например, когда мы были на террасе, еще в столице, вы рассказывали, как выходили из таможни в Пуэрто-Фароль, и судя по тому, как вы все описывали, это походило на весьма отчетливое и подробное воспоминание.

— Да, — сказала она неуверенно. Картина, которую она видела сейчас, вовсе не была отчетливой и подробной: это больше напоминало фотографию, которую она когда-то видела, нежели реальное жизненное событие.

— Вы знаете, какую часть я имею в виду, — в его голосе послышались нотки нетерпения. — Когда одна сторона здания и вывеска словно согнулись, а вода в порту текла, как в реке? И вдоль берега лежали вырванные с корнем пальмы?

Он зажмурилась на пару секунд. А когда открыла глаза, сердце бешено застучало. Не проронив ни слова, она медленно покачала головой.

— В любом случае, — продолжал он, — суть не в том, что вы видели или думали, будто видите, в ту минуту, а в том, что эти ясные воспоминания приходятся как раз на середину стершегося периода.

Она немного помолчала. Затем с колотящимся сердцем спокойно встала и сказала:

— Может, вернемся?

Не оглядываясь на статую, она прошагала к двери, ведущей в крытую галерею.

В sala ни Лючиты, ни доктора Слейда не было и близко, и кофейный поднос уже унесли.

— Наверное, у Тейлора сиеста, — сказала она. — Я тоже уйду к себе, если не возражаете.

— Сегодня жарко, — сказал он ей. — В конце сухого сезона всегда так.

Тейлор рассказывал ей о конце сухого сезона в этой части света: как вся природа старается выжать из неба хоть капельку влаги, как начинаешь ощущать напряжение буквально во всем, как выползают скорпионы и каждую ночь все чаще вспыхивают молний, а нервы у людей взвинчиваются. На соседней кровати негромко храпел Тейлор, а она лежала, пытаясь понять, отчего ей стало так неприятно, когда Гроув напомнил о прибытии в Пуэрто-Фароль. Она как бы услышала собственный сон, пересказанный человеком, который мог рассказать его гораздо лучше, чем она сама. Пару дней назад при упоминании об этом в городе на террасе ей стало скверно, но сегодня было гораздо хуже, поскольку неожиданное добавление забытых подробностей — портовая вода, впадающая в море, и поваленные пальмы — вызвало у нее пугающее чувство зависимости от него, будто она могла вспомнить лишь то, что хотелось ему. Это был явный абсурд. Она решила не говорить ничего Тейлору, который и так уже обращался к ней с легким снисхождением, как к инвалиду.

Она прислушалась: сухой ветер, продувавший патио насквозь, доносил пение насекомых, а длинные, жесткие листья пандана глухо стучали друг о друга. Она с радостью перегнулась бы через промежуток между кроватями и взяла Тейлора за руку. Если б он проснулся, она сказала бы: «Я хочу уехать завтра утром».

Она села в постели. Невозможно было расслабиться настолько, чтобы вздремнуть, а ей не хотелось лежать с открытыми глазами. Она предпочла бы прогулку — пусть даже под палящим полуденным солнцем. Можно было проверить другую дорогу — ту, что, вероятно, выведет ее на возвышение, откуда видно все ранчо.