Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи

Вызов на проблемы с ментальным здоровьем часто стягивается к двум точкам: есть нечто физическое, его видно сразу — таковы передозировка, самоповреждение, боли в груди; а за ними, в глубине — психологическая проблема. Хотя за причиной вызова кроется сущая бездонная бочка с эмоциональными и социальными сложностями, физическая составляющая в норме попадает на первое место. Если у кого-то передозировка или кто-то сам (а то и сама) себя ранит, сначала таких людей должен освидетельствовать врач и оказать медицинскую помощь, а только потом придет черед психиатрических служб; бригады, занимающиеся психическим здоровьем, даже не будут иметь дело с пациентами под действием алкоголя или наркотиков. Это рассогласование неизбежно замедляет, а то и вовсе закрывает пациентам доступ к той части системы, которая принесет им наибольшую пользу.

Возможно, никого не удивит, что бригады скорой увереннее себя чувствуют в работе с физическими повреждениями, чем с лежащим под ними психиатрическим или эмоциональным кризисом. Ведь люди в неотложной медицине, что в больницах, что на вызовах, привыкли исправлять неполадки. Мы же определяем, что именно не так, и решаем задачу, и по характеру привыкли видеть результат. Мы любим думать, что вмешиваемся, отвечаем ударом на удар, разрешаем кризис; мы чаще действуем, а не терзаемся, — и гордимся этим.

Для тех, кому нравится, когда все просто, это означает, что можно работать с проблемами, логично расставив приоритеты. Если один способ лечения не помогает, переходить к следующему. Астматический приступ? Ввести небулайзером сальбутамол. Не помогает? Добавить атровент и отправить в больницу. Пациент все еще страдает? Дать немного гидрокортизона и ехать под мигалками. Лучше не становится? Перейти к адреналину и давить уже на газ.

Но небулайзером не одолеть кризис ментального здоровья. А уколом счастья не справиться с депрессивным эпизодом — как удалось бы перебороть диабетическую гипогликемию глюкагоном. В этой области все не так уж легко измерить, оно отнюдь не линейное.

Когда я начал работать, на подобных вызовах становился косноязычен. Не было предписания, чтобы по нему действовать; не было назначенной стратегии, чтобы ей следовать; не было указаний, чтобы их слушаться и правильно общаться. Я чувствовал себя так, будто постоянно импровизирую в попытках сделать все правильно — особенно когда мне попадались пациенты в неопределенном состоянии, да еще у них не только разлаживалось психиатрическое здоровье, а добавлялись семейные обстоятельства, зависимости, люди теряли работу или привычный modus vivendi, попадали в трудные жизненные ситуации. Нужно было подмечать некоторые признаки и избегать некоторых ошибок; были точные вопросы — следовало дать понять, что вы их уже задали, если что-то пошло не так. Но это слабо помогало в ритме приливов и отливов реального вызова: ведь люди не опросы, где можно расставить галочки и выбрать ответ из нескольких вариантов.

Среди состояний, при которых необходима неотложная медицинская помощь, есть специфические проблемы — они требуют того или иного целенаправленного лечения; пока вы можете определить причину, у вас получится и подобающе на нее отреагировать. Но при вызовах, связанных с психическим здоровьем, а также социальных кризисах и кризисах в отношениях с родственниками, которые попадали в ту же категорию вызовов, я не лечил типичное заболевание: я пытался взаимодействовать с той или иной сложно устроенной и часто разладившейся личностью и выяснить посреди проблемы, что можно или нужно сделать. То есть в ответ на проблему я меньше действовал как врач-клиницист и больше становился ближайшим человеком, которому можно что-то передать, который желает слушать и не вовлечется. В справочниках о таком не писали.

Поначалу я откликался — и чувствовал: мы ведь отвечаем за то, чтобы решить любую проблему, с которой столкнулись, — потому что нас же позвали, зачастую мы — последняя надежда. Но со временем я понял: это не всегда в нашей власти, не всегда входит в наш круг обязанностей, да и пациенту иногда нужно не это. Встречи с людьми вроде Джеймса научили меня использовать иные умения из моего набора — и, возможно, еще и другую часть личности. Я не могу просто дать ему лекарство и не отгоню волшебством его затянувшиеся неурядицы. Все, что у меня получится, — общаться с ним как с человеком… и пытаться его уберечь. В конце концов, пациенты вроде Джеймса на самом деле заслуживают более искреннего отклика, более тонкого человеческого общения, чем исступленные и болезненные звонки в 999: ведь диспетчеры от таких звонков сами просят пощады.

* * *

— Джеймс. Как я понимаю, вы с нами не поедете. Но мне правда не хотелось бы оставлять вас здесь, раз вы в таком состоянии. И ваша рука меня беспокоит. Некоторые порезы глубокие.

— Я знаю, что делать. Могу ее в чистоте держать, менять повязки, все такое.

— А что, если не заживут как следует?

— Вы разве не видели, что у меня еще на руках?