Выбор

- О, синьора Мария! - воскликнул голосом бесправного упрека Боцарелли. - Разве не патология современная цивилизация? Наркомания? Насилие? Эскалация секса? Движение из ниоткуда в никуда? Посмотрите на улицы Рима, Милана, Парижа! Куда движутся машины? И разные люди в них? Да, я думаю, что из ниоткуда в никуда. Мир очен устал. А этот английский "римейк" - монастыри молчания: английские интеллектуалы уходят в них и молчат месяцами, как немые. А "ретро" - возвращение в прошлое... А магеридж...

- Магеридж?

- Я объясню. Это... групповое стремление к быстрой смерти... это среди хипповой молодежи. Что здесь должно делать искусство?

- Как все это грустно, ужасно грустно! - сказала Мария, кутаясь в поднятый воротник плаща. - Что будет с людьми через двадцать лет! Куда они идут? К пропасти?

- Очен грустно, - подтвердил Боцарелли и опять заговорил с доказательным жаром: - Сейчас в мире никому не нужен человек. Говорит о душе человека только кучка интеллектуалов. Они чего-то хотят, и они боятся, поэтому болтают о гуманизме, о гибели цивилизации на отравленной земле. Но, синьора Мария, это боязнь за себя, за мировую культуру, а не за человека, к которому они очен равнодушны.

Они шли в мокрой мгле по узеньким каменным улочкам, иногда восходили по ступеням на узкие мостики, переброшенные арками через каналы, угадывая внизу, в белеющих прорехах, водяную рябь редких фонарей, и здесь, на мостиках, особенно пронизывало осенней отсырелостью стен темных домов. Город давно спал, непогода октябрьского вечера разогнала немногочисленных в эту пору туристов, не видно было нигде ни души, и только туман властвовал повсюду, присасывался к райским световым провалам никому не нужных сейчас витрин, вкрадчиво придавливался к красноватым окнам ночных баров.

Два раза Васильев был в Венеции весной, запомнил ее солнечной, многолюдной, а эта осенняя темная Венеция, унылое безлюдье, запах древней плесени, неприятный фильм и неприятный разговор с Боцарелли по дороге в отель - все будто имело привкус неудачи, обмана, и было ему трудно дышать влагой воздуха.

"Что меня тревожит сейчас? - думал Васильев. - Или я действительно не очень здоров?"

- Боже, как я хочу курить! - сказала Мария, вздрагивая, и прижала воротник плаща к подбородку. - Какая все же здесь ужасная сырость...

- Вы сказали?.. Я прошу, синьора Мария, - проговорил Боцарелли и сделал к ней шаг, с поклоном протянул сигареты, но она, улыбаясь, остановила его благодарно:

- Спасибо. Я не курю на улице.

- Я возражу вам, синьор Боцарелли, - выговорил Васильев насколько можно сдержаннее, со стыдом чувствуя, что готов вспылить. - Вы сказали горькие слова об интеллектуалах. А я их люблю, при всех их недостатках. Без них жизнь была бы сплошной скукой и утилитарной механикой. Вы говорили как критик, а в наше время, к сожалению, критика - или беззастенчивая реклама, или публичная казнь таланта. Тем более только боги могут убивать себе подобных, а не падшие ангелы. Простите, совершенно не хочу обидеть, но почти все критики - падшие ангелы. По тому, как вы с нелюбовью говорите об интеллектуалах, я понял, что вы тоже...

Боцарелли, довольный, блеснул молодыми зубами на худом бледном лице монаха.

- Синьор Васильев, я не писал о вашей римской выставке плохо! Я не убивал вас. Наоборот. Кое-что мне нравится очен. "Снег", "Прощание", "Женщина в красном", "Портрет". Я определил вашу манеру не как социалистический реализм, а как реализм социализма.

- Разве суть в терминах? - поморщился Васильев. - Что в лоб, что по лбу. Слыхали такое русское выражение?

- В лоб, по лбу, - застенчиво покивал бородкой Боцарелли. - Я скажу так. Критик в современном искусстве - это куртизанка, он должен любить всех. А я не люблю многих. Моя трагедия в том, что я ненавижу некоторых художников, а должен любить, то ест изображать, как куртизанка, любовь.

- И это, к сожалению, во всем мире! - резко сказал Васильев. - К сожалению, потому, что человеческая жизнь - лишь повод для искусства, а творчество - это личность, ее выражение! К черту в искусстве куртизанство, синьор Боцарелли!

- Ты не следишь за собой, этого не надо, Володя, - тихо сказала Мария, глядя под ноги. - Ты обижаешь своим тоном...

- Я не обижаюсь! - воскликнул с откровенным добродушием Боцарелли и взмахом чутких рук изобразил отсутствие обиды. - Конечно, вы, такой самостоятельный талант, не можете серьезно относиться к профессии куртизанки. Я сам немножко терплю собственную профессию, но другой у меня нет. Я очен понимаю, что всякое творчество - выявленная аномалия, и разбираться в ней должен психиатр... не жалкий критик.

- Зачем преувеличивать?