Выбор. Долгие каникулы в Одессе (СИ)

– Ich spreche nicht sehr gut Franz"osisch und ausserdem mit einem akzent.

– А мне показалось, что ты говоришь вообще без акцента. – Доктор отпил кофе и тут же поперхнулся. – Шо? Ты говоришь на идиш?

– Вообще-то, я сейчас говорил на немецком, но могу и на идиш. Могу даже спеть, но не громко, мне доктор не разрешает. – Я подмигнул Семёну Марковичу и тихонечко запел:

Хава нагила
Хава нагила
Хава нагила вэ нисмэха…[2]

Я пел и смотрел на доктора. А тот сидел с отсутствующим взглядом и лишь изредка беззвучно открывал и закрывал рот. То ли пытался подпевать, то ли сказать что-то. Закончив петь, я участливо спросил:

– Семён Маркович, что с вами? Может маму позвать?

– Не надо! Я сам знаю где.

Под моим недоумевающим взглядом он в два глотка допил кофе, встал и направился к буфету. Открыв створки буфета, хмуро оглядел полки и довольно пробурчал:

– О! Вот это сейчас в самый раз будет. То, что мне нужно! – Достав из буфета бутылку самой обычной водки, он подошёл к столу и набулькал себе граммов пятьдесят, прямо в чашку из-под выпитого кофе. Осушив чашку в один присест, он по-простому занюхал выпитое рукавом пиджака и тяжело опустился на стул.

– Но откуда? Миша! Откуда ты знаешь идиш и эту песню? Только не говори мне за то, шо у тебя в родне и правда есть евреи. Я-то в это не поверю!

Я тяжко вздохнул. Врать совсем не хотелось, да и сочинять что-нибудь на ходу… Так и завраться можно. Не приплетёшь сюда никаким боком моего друга Бориса. И не расскажешь о том, как порой мы с другом на два голоса распевали еврейские песенки самого фривольного толка. Не поймут-с! А вот попасть в жёлтый дом после таких россказней, так это запросто можно. А ещё испанский и итальянский языки. Как их залегендировать? А английский? Ума не приложу, но если и «колоться», то это надо делать прямо сейчас. Пока доктор и сам в некотором неадеквате, и «лекарство» у него под рукой. Он умный, он что-нибудь сам себе придумает, а потом и других убедит. Вон, какую шикарную легенду вчера мне сочинил.

– Семён Маркович, это ещё не всё! – Я покаянно взглянул на доктора и ринулся как с обрыва в воду… – Мне кажется, что я ещё пишу и говорю по-английски, понимаю итальянский язык и знаю испанский…

– А на турецкой мове ты не разумеешь? – На Семёна Марковича без жалости смотреть было невозможно. Вот уж где, как говорится, разрыв шаблона был виден на лицо… Или на лице?

– Не, ни по-турецки, ни по-хохляцки, ни по какому другому я больше, кажется, не умею.

– Если «кажется», то креститься надо. – Доктор набулькал себе ещё одну дозу «лекарства» и тут же выпил. Правда, в этот раз «закусил» не рукавом, а оладушкой. Благо их оставалось ещё много. Я заботливо пододвинул к нему тарелочку с оладьями.

– Вы кушайте, кушайте, Семён Маркович, оладушки вкусные. Вот масло сливочное, мажьте его прямо на оладушку, вам сейчас полезно что-нибудь жирное скушать. Жаль я не знаю, где что хранится. Так может всё-таки маму позвать?

Доктор подозрительно на меня взглянул и слегка отодвинулся вместе со стулом.

– А шо я ещё не знаю за то, шо знаешь ты? Только не лги мне! Я доктор, и вижу тебя насквозь! Семён Маркович сурово сдвинул брови и погрозил мне пальцем.

– Да больше вроде бы и ничего. Только вот… – Я замялся, не зная как сформулировать предложение.

– Шо? Ну, давай, удиви старого миня. Только не говори мне, что ты потомок Светлейшего Князя Александра Даниловича. Я и без тебя знаю! Мы с Фирой вчера это выяснили.

Теперь уж мне пришла пора удивляться. Я даже закашлялся от неожиданности, ну, нифига себе, однако и фантазии у доктора! Интересно, что они с мамой вчера курили?

– Вообще-то, я хотел сказать насчёт обучения. Мне кажется, что я знаю гораздо больше, чем должен знать подросток в моём возрасте.

– Да-а? – Доктор со всё возрастающим подозрением вновь оглядел меня. – А откуда ты знаешь, шо должен знать, хм, подросток? И в чём эти знания проявляются? Вообще, откуда в тебе эта уверенность, если ты говоришь, что ничего не помнишь?

– Ну, я думаю, что знаю алгебру, геометрию и тригонометрию. Знаю таблицу Менделеева и основные физические законы. Формулы и таблицы. И много ещё чего знаю. Но не помню, откуда я это знаю!

Доктор, тоскливым взглядом безнадёжно больного человека, посмотрел сначала на меня, потом на бутылку и, грустно вздохнув, начал намазывать оладушку толстым слоем масла. Сверху положил вторую оладью, налил себе в чашку ещё водки и, пробормотав на идиш что-то краткое, ёмкое, но неразборчивое, выпил и закусил. Потом подошёл к буфету, пошарил там и достал пачку папирос. Увидев мой изумлённый взгляд пояснил:

– Фира не курит, я впрочем, тоже. Но где лежат папиросы для гостей, я знаю.

После чего открыл форточку, поставил на подоконник многострадальную чашку, из которой пил кофе и водку и закурил, меланхолично глядя в окно.

– А вот и мы! – Дверь открылась, и в кухню вошли мама и её приятельница.

– Шо я вижу! Семён Маркович, я ни разу не видела вас с папироской. Разве вы курите? – В голосе Розы Моисеевны звучало неподдельное удивление.