Выбор Донбасса

Подернутому жаром небу, кузнечикам трубившим славу утренней росе, эмалевому рассвету над грядками моркови не было дело до ненависти, с которой люди истребляют друг друга. Под листьями лопуха он увидел руку с крашеными ногтями. Все, что осталось от Ларисы, было отдано на откуп вороватым курам, разгребавшим кучи то там, то здесь. Лариса была многообещающе широка и красива и погибла так же прекрасно. Она была повсюду: на грядке клубники, среди кустов чайной розы; волосами она зацепилась за жасминовый куст, сливаясь синью глаз с небом бездонных, перистых облаков. Он внезапно ощутил странную боль в каждой клетке своего тела, точно не Ларису разорвал на части снаряд, а его.

Когда Валик вернулся домой, мамаша уже знала о трагедии.

— Бедняжка, — плаксиво произнесла она

— Зато не будет тащить меня в загс, — огрызнулся Валик. — Изловила и в погреб повела. Вот липучка, эта Лариса, — пожаловался он по привычке, постно поджимая губы.

В комнате воцарилось зловещее молчание. И только Валик, переживший очередной обстрел, смерть любимой женщины, не припал душой к этой напряженной мутной тишине. Доедая остатки оладий, он заглатывал сметану, шумно и жадно. Оладьи напоминали ему по форме человеческое сердце.

— Валик, мы завтра с отцом уходим с беженцами. Твой дядька договорился насчет машины, — тихо сказала мамаша.

— Да, — произнес Валик. — Я готов.

— Чего? — пробурчал отец — Только не думай, пожалуйста, что поедешь с нами. Выбирайся сам!

Валик не поверил своим ушам. С большим трудом доковылял он к крестному, но тот только пожал плечами и захлопнул дверь перед носом. То же произошло и у брата. Все отказались от него. А ведь он был так убежден, что крепче, чем родня, его никто не любит на этом свете.

Луна своей тяжестью продавливала небесный свод, звезды осыпались на голову Валика. Слегка покачиваясь из стороны в сторону, он тихо подвывал, прижимая к груди дедовскую берданку. Он поглаживал шершавой ладонью приклад, сопли текли по щекам, а перед глазами стояла Лариса.

Валик ушел на войну.

Ирина Горбань (Донецк)

Две затяжки

—Держись, Серёга… держись. Осталось совсем немного — вот это поле перейти, а там и больница рядом, — рычал от боли Димон. — Сука, снайпер, достал. Тебя-то за что? Ни дня не воевал, покурить вышел во двор. Снял, сука, — продолжал орать Димон от злости, ненависти, тяжести и боли.

Парнягу надо донести до больницы во что бы то ни стало. Кровавое пятно на полотенце постепенно увеличивалось в размерах. Только бы выжил. Двадцать лет парню. Пацан ещё: ни одного патрона не израсходовал. Шубутной был, как ребёнок. С первой встречи всем понравился. Сгущёнку банками выпивал без кипятка. Ребёнок, да и только.

* * *

Сергей любил рассказывать, как от матери на войну сбежал. А она сердцем чуяла — ни на шаг от себя не отпускала, заваливала его домашними хлопотами. Да разве мужика коврижками удержишь, если автомат по ночам снится, если гибнут невинные старики, женщины, дети. Друзья говорили:

— Дурак, куда ты лезешь? Без тебя хватает солдат настоящих, а тебя ещё обучать надо.

— Не надо меня обучать. Злость — вот главный учитель и главное правило на войне.

— Мам, я пойду кота поищу. Сбежал паразит куда-то. Замёрзнет.

 Мать ничего не поняла. Только сын не вернулся ни с котом, ни без него…

* * *

Не дал снайпер пацану разозлиться как следует — со второй затяжки снял. У снайперов негласное правило есть: увидел огонёк сигареты — прицелился. Повторился огонёк — стреляй. Не промажешь. Любители покурить со второй затяжки падают подкошенные на землю.

* * *

Андрей и Димка осторожно уложили Сергея на носилки, предварительно перетянув его живот длинным полотенцем. Чтобы попасть в ближайшую больницу, надо было пройти через заросшее поле. Стерня стояла по пояс. Ребята шли напролом. Кое-где из земли торчали сухие подсолнухи, где-то остатки кукурузы. Обходить весь сухостой не было ни секунды времени. Рванув с земли носилки, пацаны побежали к больнице.

— Серёга, терпи, — прошептал Андрей. Он нёс носилки сзади, и ему хорошо было видно, как побелело, а затем начало желтеть лицо парня, как чёрная струйка крови стекла изо рта на подбородок, а затем скользнула к шее.

Димка этого видеть не мог. Он смотрел всю дорогу под ноги, прислушиваясь к боли, которая не давала нормально передвигать ногами.

— Андрюх, я ща упаду.

— Сдурел! Тащи! — взревел Андрей.

— Спина… проклятая спина…

Каждый шаг давался Димону всё труднее: отнимались ноги, боль доставала до мозга. Ещё немного и он с носилками рухнет на землю.

— Дим, может, я его на себе потащу? — отозвался Андрей. — Ты совсем валишься.

— А кишки куда денешь?

— Мы ж его собрали всего и затянули полотенцем, — ответил Андрей, поглядывая на окровавленное полотенце.

— Тащи давай, деятель, — огрызнулся Димон. — Мало осталось — полдороги уже пронесли. Хорошо, что поле не убрано. Представь: тащили бы по пахоте.

— Серёга, ты дыши. Слышишь? Не вздумай, твою мать, загнуться. Не имеешь права.