Выбор и путь. Заметки о современной прозе

Иногда сделать четкий выбор бывает лег­че, чем достойно пройти отпущенное при­родой и определенное обстоятельствами нашей жизни. Эта мысль тоже приходит по прочтении повести «Прощание с Матёрой».

Теперь может показаться странным, что в прозе 60-х годов преобладала, во всяком случае, занимала ведущие этические пози­ции повесть, особенно повесть лирическая. Роман спокойно и уверенно занимает сего­дня передний план литературной жизни. Даже вчерашней лирической повести очень хочется называться романом, и следы по­добных переименований не так уж редко дают о себе знать... А все дело, наверное, в том, что к избранному жанру, как и ко всему серьезному в жизни, нужно прийти обдуманно и трезво.

«И дольше века длится день» — первый роман Чингиза Айтматова. Увидеть мир че­рез судьбу человека — вот как определяет свою задачу сам писатель, предваряя автор­ским вступлением историю Едигея, обычно­го железнодорожного рабочего из казахской степи. Действительно, такому замыслу было бы тесно в пределах повести, в границах локальной сюжетной ситуации.

Роман сразу же попал в средоточие ми­ровоззренческих дискуссий, связанных с текущей литературой, да и сам в значи­тельной степени их стимулировал.

Илья Рамзин в романе «Выбор» утверждал, что память дается человеку в наказание. Можно с полным правом возразить: во спа­сение, сославшись и на прозрения худож­ника Васильева, и на осознание себя в мире многими другими героями современной прозы.

«Правда в памяти. У кого нет памяти, у того нет жизни». Можно ли без этой вы­страданной сентенции представить старуху Дарью из распутинской повести? Вне раз­мышлений о прошлом была бы качественно иной по духу проза Василия Белова, Федора Абрамова и Виктора Астафьева. История, прошлое постоянно присутствовали в пове­стях и романах Юрия Трифонова, присут­ствовали в тесной связи с настоящим, с повседневностью, с мироощущением совре­менника. Как не вспомнить тут и превос­ходный рассказ Гранта Матевосяна «Твой род» — это медленное и трудное погруже­ние в родословную человека ради понима­ния, отчего он таков, каков есть, отчего не может быть иным...

Герой айтматовского романа тоже требо­вательно всматривается в ушедшие годы для понимания текущей вокруг жизни и себя в ней. Но его отношения с прошлым слишком разнохарактерны, чтобы свести их к чему-то одному, даже очень важному с точки зрения сегодняшнего Едигея. Память в романе поистине многомерна. Она лежит в основе этических построений; ей принад­лежит важнейшее место в сюжетных кон­струкциях произведения, предстающего не­прерывной цепочкой ретроспекций; нако­нец, вне материализованной памяти — на­родных легенд и преданий — невозможно понять ни поэтику, ни философию романа.

Так же как лирическая повесть «преж­него» Ч. Айтматова явила когда-то свою творческую и нравственную актуальность, так и роман его отразил многие важные особенности сегодняшней прозы, сказался (думается, сейчас это можно утверждать) на их формировании.

Именно этот писатель, не раз открывав­ший смысловые глубины, философскую мно­гозначность ситуации четкого выбора, что поставил он во главу угла в повествовании о своем герое с далекого степного разъезда?

Присмотримся, как торжественно, риту­ально движение по степи маленькой похо­ронной процессии во главе с Едигеем, ко­торый провожает умершего друга на родовое кладбище. «Степь огромна, а человек неве­лик» — сказано в начале романа, и посте­пенно предметным становится непрекращающееся, стоическое противостояние чело­века степным пространствам, напору обсто­ятельств, когда так легко отступить, расте­ряться, потерять опору.

Много метафор рассыпано в романе, да и сам путь Едигея по степи — это в конечном счете развернутое иносказание. Это поис­тине путь, духовное путешествие человека, прозревающего законы своей жизни и жиз­ни в самом широком, глобальном масштабе.

Воспаряя, мысль героя постоянно возвра­щается к земле. «Им с Казангапом,— вспо­минает Едигей,— времени не хватало пере­дохнуть, потому что, хочешь не хочешь, приходилось, ни с чем не считаясь, делать по разъезду всю работу, в какой только возникала необходимость. Теперь вслух вспоминать об этом неловко — молодые смеются: старые дураки, жизнь свою гро­били. А ради чего? Да, действительно, ради чего? Значит, было ради чего».

Как ни мал степной разъезд, он «связую­щее звено» в «системе других разъездов, станций, узлов, городов», вот что отчетливо понимает постаревший Едигей, оглядываясь на свою жизнь.

Мог ли он уехать, найти другую долю вдали от безводных Сары-Озеков, от паля­щей жары и палящей стужи? Наверное, мог. Наверное, ему было бы гораздо легче на берегах любимого, привычного с детства Арала. Никто не держал Едигея на разъез­де. В тот, давно отошедший момент, когда Едигей решил все-таки оставить Боранлы, верный друг Казангап сказал ему не так уж много: «Каждый может уехать. Но не каждый может осилить себя».