Выбор и путь. Заметки о современной прозе

Всем своим строением, конструкцией, со­отношением частей роман убеждает: выбор, даже если он дался необычайно дорого и вдохновлялся высокими целями, — только начало, все самое главное, самое существен­ное происходит с человеком потом.

В самом ходе съемок, при которых мы присутствуем, еще слишком много неясного и неоформленного, чтобы можно было с уве­ренностью говорить об элементарном успе­хе. Но — «не могу иначе!». Ежедневно, еже­часно, даже не задумываясь над этим, Мадис Картуль защищает выбор, сделанный им двадцать лет назад.

Есть у Мадиса одна существенная черта. Твердо стоя на своем, умея даже в одиноч­ку, против всех отстаивать свои взгляды, он в то же время проявляет завидную чут­кость к иным точкам зрения, тянется к духовному опыту других людей. Как тот, кому больше всех в съемочной группе до­верено, он готов за все сделанное отвечать один, но его борьба, его достижения поте­ряют многое в своей ценности, если за ним не пойдут — смело и осознанно — другие.

Мадис Картуль не очень сентиментален и далеко не всегда симпатичен в обычном смысле слова. Он умеет жестко и беском­промиссно отметать то, что не нужно его работе и противоречит его целям. За манев­рами своего младшего коллеги Рейна, уме­ло, как тому кажется, осуществляющего житейскую политику «и вашим, и нашим», Мадис следит с беспощадным сарказмом. А вот в финале романа, когда после обсуж­дения отснятого материала Мадису оказана полная поддержка, его враги посрамлены, а юный Рейн просто-таки втоптан в грязь, именно Мадис протягивает Рейну руку помощи.

«И вот они уже идут вместе.

Кто знает, может быть, они и вправду сделают хороший фильм.

Кто знает, может быть, мы о них еще услышим».

Не многолетний ли и будничный, то есть многотрудный нравственный опыт Картуля научил его, что отсечь, предать суду сове­сти бывает легче, чем возродить растерян­ную, потерявшую ориентиры человеческую душу?

Не собственная ли, всегда доступная чело­веку возможность решительно обновить свою жизнь сделала его оптимистом в от­ношении других людей?

Момент решающего выбора часто упо­добляют пику — пику человеческой судьбы. Интерес литературы к таким пикам естест­вен; естественно и ее стремление объять жизнь человека как нечто целостное, с реальными, раскрывающимися во времени противоречиями. Очевидно и то, что рас­положенные между пиками, у их основа­ния, пространства людского бытия весьма относительно ровны и легко преодолимы. Вне реалий острого нравственного выбора трудно понять, к примеру, прозу Юрия Трифонова. Но ее столь же трудно понять, и не выявив, как в трифоновских повестях и романах убежденность и нравственность героя испытывались в повседневном, обыч­ном, растянутом на долгие годы житье- бытье...

Интерес литературы к целостной жизни человека приобретает в наше время специ­фический оттенок. Слишком велики соци­альные и военные потрясения века, слиш­ком заметны обрывы и новые линии в межчеловеческих связях, слишком бросается в глаза мощная динамика ежедневных жиз­ненных изменений, чтобы сама проблема целостности нашего бытия не наполнилась глубокой внутренней конфликтностью.

О романе Ю. Бондарева «Выбор» писали много, и это избавляет меня от необходимо­сти подробно останавливаться на перипети­ях сюжета, обширной проблематике произ­ведения, на страницах которого судьба столкнула двух бывших друзей, разбросан­ных ураганом войны.

Вина Ильи Рамзина, исчезнувшего в воен­ной круговерти и возникшего много лет спустя в качестве иностранного подданного, доказана и самим романом, и его критикой. Уже упомянутые рамзинские слова о «бес­конечном выборе» можно понять и как попытку Ильи оправдаться за все, что произошло с ним, объяснить его уступки жизненным обстоятельствам. Илья — живое воплощение нравственного компромисса и неизбежного краха, идущего за нравствен­ным компромиссом.

Вряд ли, однако, только этим можно ис­черпать назначение в романе фигуры Ильи Рамзина.

Впервые встречая Илью в Венеции, худож­ник Владимир Васильев понимает вдруг, что стало страшно подумать о прошедших го­дах, разъединивших их.

«Каким же кажусь я ему?» — подумал Васильев, содрогаясь от ощущения времени, от жестокой его превратности, не щадящей ничего...»

Бывший друг детства оказался для Ва­сильева зеркалом, возможно, искажающим, с другим расположением света и теней, но зеркалом, не знающим пощады, в котором Васильев вынужден увидеть себя сегодняш­него, свое военное прошлое, свое идилличе­ское замоскворецкое детство. Это зеркало, раз появившись, следует за Васильевым не­отступно: и тогда, когда он принимает Илью в своей живописной мастерской, и тогда, когда они идут к матери Ильи, в Замоскво­речье, дом их далекого детства, и тогда, когда идет странное застолье в шикарных гостиничных апартаментах «синьора Рамзэна», и в тот момент, когда Васильева вы­зывают прояснить обстоятельства самоубий­ства Ильи, и на похоронах, и, самое главное, в те минуты, когда Васильев остается нае­дине с собой и пытается найти ответ на мучающие его жизненные вопросы.