Выбор профессии: "Кем ты себя воображаешь?"

Но существовала и другая категория. Ее представители носили черные свитера с высоким горлом, а представительницы — те же свитера и юбки поверх черных балетных трико, потому что колготки еще не придумали. Эти были в меньшинстве, обладали несомненным талантом, их упрекали в выпендреже и называли богемой. Поначалу я их боялась, а через пару лет вместе с ними нагоняла страх на остальных. Особого умения не требовалось — надо было понять основные тенденции и дальше их поддерживать: маникюр похуже, лицо побледнее, худоба и скудный гардероб, словом, "гамлетовский образ", иначе никто и не догадается, что у вас в голове слишком заоблачные для всеобщего понимания мысли. Нормальная молодежь посмеивалась, по крайней мере, над мужской половиной «богемы» и частенько вываливала представителей оной в снегу. Считалось, что «богемные» девушки доступней «кашемировых», зато скандальней, сумасброднее, подлей и гневливей, так что связывавшимся с ними следовало определиться, не слишком ли это высокая цена за легкий секс. Богему не интересовала канадская литература, вернее, они, как и остальные, не подозревали о ее существовании. Джек Керуак и битники появились на сцене в конце 50-х и печатались в основном в журнале «Лайф», но не стоит думать, что они произвели большое впечатление на богему, ведь мы заглядывались на Европу. Надлежало ознакомиться с творчеством Фолкнера, Скотта Фицджеральда и Хемингуэя, Теннесси Уильямса и Юджина О'Нила (если вы предпочитали драматургию), прочитать "Гроздья гнева" Стейнбека, до известной степени изучить творчество Уитмена и Дикинсон, Генри Миллера (если перепадал контрабандный экземпляр — Миллер был запрещен), упомянуть в разговоре про гражданские права Джеймса Болдуина и — между делом — еще и Элиота, Паунда, Джойса, Вулф, Йейтса и так далее. А вот имена Кьеркегора, автора "Степного волка", Сэмюэла Беккета, Альбера Камю, Жан-Поля Сартра, Франца Кафки, Ионеско, Брехта, Генриха Бёлля и Пиранделло были магическими. Некоторые еще читали Флобера, Пруста, Бодлера, Жида, Золя и великих русских — Толстого и Достоевского. Время от времени, чтобы пощекотать нервишки, произносили имя Эйн Рэнд,[7] ведь героиня, получающая удовольствие от изнасилования, — смелый романный ход, хотя многие голливудские фильмы, где персонажи бранились, били друг друга по лицу, хлопали дверьми и обнимались в финале, по сути, повествовали о том же самом.

В стране, которая все еще оставалась в жестких культурных тисках умирающей Британской империи, современные британские писатели не пользовались большой популярностью. Джордж Оруэлл умер, но его читали, как и Дилана Томаса. В знакомстве с "Золотым дневником" Дорис Лессинг признавались немногие «радикалки», но жадно читали очень многие. Айрис Мёрдок только начала печататься, ее считали довольно странной и не особо ею интересовались. Здравствовавший еще Грэм Грин пользовался уважением, хотя и не таким большим, как после смерти. Кристофер Ишервуд[8] сильно выделялся на фоне остальных, потому что оставался в Германии во времена расцвета нацизма. У ирландского писателя Флэнна О'Брайена[9] почитателей было немного, но зато преданных, как и у Коннолли, автора "Безутешного у могилы".[10] И настоящий британский дух чувствовался только в таких «вредных» передачах, как "Идиотские шоу" Питера Селлерса[11] и провозвестнике "Монти Пайтона" — "За бахромой", которая, сколько помню, транслировалась в записи.

Первыми людьми искусства, с которыми я столкнулась, стал театральный народ. Актрисой мне быть не хотелось, но я умела рисовать декорации и порой поддавалась на уговоры сыграть какую-нибудь, совсем крохотную, роль. Я зарабатывала тем, что рисовала и печатала театральные афиши, и это служило альтернативой работе в аптеке. Не скажу, что выходило блестяще, но особых конкурентов у меня не было. Творческие люди вокруг меня встречались нечасто, как и вообще в Канаде, и все, кто считал себя таковыми, обычно вращались сразу в нескольких художественных сферах. Я дружила еще и с фольклорными певцами (собирать народные баллады и играть на инструментах, вроде автоарфы, было модно) и, общаясь с ними, накопила удивительно обширный репертуар заунывных любовных плачей, как и убийственно-кровожадных и откровенно непристойных песенок.

И все это время я писала — маниакально, плохо, но продолжая на что-то надеяться. Пробовала себя во всех жанрах, в которых потом работала: поэзии, художественной и всякой другой прозе, — и прилежно выстукивала на машинке свои произведения двумя пальцами, как делаю до сих пор. Просматривала в читальном зале колледжа немногочисленные тоненькие литературные журнальчики на английском языке — кажется, их было всего пять, — и думала: неужели седовласому и богоподобному редактору одного из них мои стихи покажутся хуже тех, что там опубликованы.