Выбранные места из дневников 70-х годов

На работу пришел отзыв на какую-то книгу из лепрозория. Внутри на бумаге на обеих страницах штамп: “Продезинфицировано”. Вскрикнули, никто не брал в руки. Я взял, повертел, стали от меня отходить. Но — смелость смелостью, а почему-то все же, не сказав никому, сходил вымыть руки.

Приехал брат Михаил, взял на себя хозяйство, а то я уж дошел, а силы нужны. Редакторша моя, Алексеева, подарила валерьяновый корень. Хлещу вместо чая. Жду жену. Мысленно говорю с ней. Уже не так долго. Занимаюсь ее делами, оформлением в институт, видя в этом спасение ее и, как следствие, меня.

Кажется, что книга… нет, перекрестись, раз кажется. Повесть сейчас читает Марченко (зам. гл.). Он же, кстати, звонил в Московскую писательскую организацию, секретарше Скарятиной, узнавал, не Владимова ли у меня рекомендация в Союз писателей.

Много дней спустя. 12 июля 75-го г. Суббота. Все дни как один был на работе. Заезжал к Владимову. Наконец что-то сдвинулось. Была с ним встреча. Перед ней меня конвейерно обрабатывали. Приехал С. С. Смирнов. Он за Владимова, за издание “Трех минут”. Прокушев преподнес все так, что автор оказался кругом виноват. “Мы вам продляли сроки представления, посылали к вам редактора в Сочи, а вы нас подводите” и т. д.

А мне интимно (до этого): “Что случись, тебя кто будет защищать? Владимов? Мы будем защищать”. “А сколько защищали, — вступал главред Сорокин, — ты всего не знаешь, и в случае с Дьяковым я тебя выгораживал перед ЦК” и т. д. Деликатные, но постоянные попреки книгой, той, что вышла, и следующей. Я: “Забудьте, что я давал рукопись, если корить, так чем другим”.

Марченко отстранился от встречи, Целищев сидел “на выстреле”, готовый по команде “фас!” вцепиться во Владимова. Владимов ушел, и после него вдруг все заговорили, какой он хороший. “Не отдадим на Запад!”, “Издадим!”, “Мы не звери, давно бы ему надо придти”. Камень с души.

Потом мы с Владимовым ходили к даче Сталина. Не специально, а по пути в магазин. И когда сидели, перебирали все пережитое за эти дни (партком Московской писательской организации, райком, встреча его в СП, его письмо, выволочки мне, и серьезные, до разрыва, ссоры), то легче почти не было. Но — все-таки!

На следующий день он принес (дважды пришел в Каноссу!) рукопись.

Радость! Письма, открытки от Нади. Тоскую душевно по ней. Она бы была рядом, и на нее же бы кричал и так же бы полез на ветряные мельницы, так же бы ввязался в защиту, но она была бы рядом. Тоскую сильно. И всю перестройку квартиры затеял для того, чтоб ее обрадовать и отвлечься.

И сегодня пишу это на новом месте. Прощай, мой кабинет, он отдан дочери. Книги (мои любимые) и стол переехали в спальную комнату. Прощай, моя гордость, кабинет. Какой удар по друзьям и знакомым. Сколько было похвал моим деревяшкам — стеллажам. Но! Дочери нужна комната. Отдельная. А уж как я мечтал об отдельной комнате, уж как! уж как! Когда писал ночами в ванной, когда ютился по библиотекам, когда приходил в чужие дома.

Но много ли я писал в своем кабинете? Он больше был комнатой приезжих. Да и много ли вообще я писал?

Марченко (ему было поручено), прочтя повесть, говорил такую херовину, что слушать стыдно. Идти в лоб — упрется: хохол, надо покивать. А вообще эта история сделала меня сильнее, и не кивал, а вякал против.

Он отдал повесть Прокушеву. А в журнале читают. Терпение — вот что отмечает талант. Если талант, то терпи.

Скоро приедет Надя. Сердце успокоится. Гадал (пасьянсом) на нее — сходится хорошо. А раз перед сном не вышло, вот уж тоска.

Здоровый мужик — и тоска? Да, здоровый мужик, и тоска. Вот я такой — люблю жену. Уже близко. Мы так похожи, и оттого так трудно. Оба — личности.

14 июля. Вчера снова занимались хозяйством. Задыхались от химии — клей, краска, лак, бензин.

Пошли купаться на Москву-реку. Нефть у берега, мусор, больше всего опять же химии — полихлорвинил, множество бутылочных пробок, игрушки, фляги, дерево. Разгребли муть, поплыли, дальше вроде чисто. Плыл азартно, пока не ударился головой о солдатский сапог.

И все-таки и тут, у Южного порта, где река вытекает из Москвы, тоже купаются. И дети. И собаки. Моют машины. Мужички распивают. Поболтал ногой в пробках, в мазуте, оделся. До сих пор пахну нефтью. Вечером мыл голову.

Сделали с Михаилом столик. Начинается последняя неделя, скоро Надя.

15 июля. В вагоне метро цыганенок, лет четырнадцати, сзади привязал страшно грязного, босого мальчика. Мальчик сосет грязный палец. Кто-то подарил огурец, цыганенок откусил его и сунул, не глядя, брату. Вспомнил одного философа, говорившего: “Цыганская оседлость — признак идеального строя. Пока они скитаются, нет подобного”.

“Пушкин — современник вечности”, - прочел я в очень серой рукописи.

17 июля. Было долгое партбюро и на следующий день до-о-лгий комитет (союзный). На партбюро удалось (тьфу!) отстоять дату отчетного собрания, 4 августа, и оговорить свой уход с поста секретаря. В принципе. Но принципиально.