Выбранные места из переписки с друзьями (Часть 1)

О скандале вокруг антисемитской книги Е. Евсеева мне было известно тогда же, однако с самой книгой я познакомиться не мог, так как она не поступила в широкую продажу, а рассылалась по обкомам и райкомам КПСС и другим идеологическим учреждениям, как своего рода инструкция или учебное пособие для сети политпросвещения.

С.С. Наровчатов умер в 1982 году. Жив ли Дмитрий Анатольевич Жуков, мне неизвестно: сообщений о его смерти я не встречал, но и его новых публикаций мне давно не попадалось. Что касается Ф.А. Чапчахова, то моя переписка с ним на этом не завершилась, но в дальнейшем касалась уже других сюжетов.

Сюжет третий

Профессионально проработав в советской литературе более двадцати лет, я эпизодически должен был иметь дело с высокопоставленными литературными начальниками. К счастью, такие контакты были нечастыми и недолгими, ибо по возможности я их избегал и, во всяком случае, на них не напрашивался. Потому похвастаться близким знакомством с этой публикой я не могу. Но в той мере, в какой мне приходилось их знать, люди эти были неинтересные и мало отличались друг от друга. Однако, все-таки в каждом было что-то свое, непохожее. Один, например, надувался, стараясь казаться особенно важным и неприступным. Другой, напротив, держался запанибрата, демонстрируя доброжелательность и демократизм. Кто-то снисходил до шуток, а кто-то другой всегда был насуплен.

Феликс Феодосьевич Кузнецов - ныне "всего лишь" директор Института мировой литературы, а в позднесоветские времена Первый секретарь правления Московский писательской организации - отличался от других литературных бонз полным отсутствием чего-либо отличительного. Если бы кто-то, стремясь создать образ среднестатистического литературного бюрократа, сложил бы их всех и разделил на число слагаемых, получился бы Феликс Кузнецов. Среднестатистичность проявлялась у него во всем: в одежде, в его дородной фигуре, в прическе, в манере двигаться, говорить, писать, даже в аккуратной бородке, которая, казалось бы, должна придавать ему какую-то особинку. Все у него было серое, безликое, среднее.

Пару лет назад, газета "Российский писатель" (есть и такая!) опубликовала панегирик Феликсу Кузнецову по случаю его семидесятилетия. Автор юбилейного тоста - бывший студент Феликса Кузнецова в Литературном институте Николай Дорошенко, - захлебываясь от восторга, поведал миру о том, чему и как учил студентов профессор Кузнецов. Вот как:

"Начал он занятия так, как большой чиновник начинает прием посетителей. Заглядывал в список, называл фамилию, просил рассказать о себе. А затем спрашивал: "Стало быть, какие у вас проблемы?". "Да вот в 'Юности' рассказы уже два года лежат..." растерянно бормотал студент. "Хорошо... я сделаю звонок".".*

______________ * Николай Дорошенко. Критик в роли политика, политик в роли критика. К 70-летию Феликса Кузнецова. "Российский писатель", 2001, № 3, стр. 8.

И звонил. И устраивал на работу (в том числе, и благодарного автора панегирика), и пробивал рукописи в издательствах. Ну, как не восхищаться таким профессором? Как не носить на руках! Сер? Скудоумен? Что за беда! Никакой, даже самый выдающийся преподаватель никого еще не сделал писателем. Для этого нужен талант - он либо есть, либо его нет. А рукопись, гулявшая несколько лет по издательствам и вдруг по волшебному звонку превратившаяся в книгу, а заодно и в круглую сумму в платежной ведомости, а позднее и в членское удостоверение Союза писателей со всеми, так сказать, вытекающими... Эта "штука" -- не нечто эфемерное, именуемое талантом! Она, по бессмертному выражению вождя всех народов, посильнее "Фауста" Гете.

Ну, а если он так старался ради студентов, от которых прямой корысти ему не было (просто чтобы не роптали, не злословили по издательским коридорам - как не вспомнить Молчалина, угодничавшего перед дворником и его собакой), то можно только вообразить, на какие ухищрения он пускался, ублажая тех, от кого что-то зависело в его судьбе! Таков нехитрый секрет успеха. Если не литературного, то административно-карьерного...

С Феликсом Кузнецовым я был отдаленно знаком с тех времен, когда он еще не занимал никаких постов, -- примерно с 1967 года. В серии "Жизнь замечательных людей" готовилась его книга "Публицисты 1860-х годов", и он часто бывал в редакции.

Книга состояла из трех биографий: Григория Благосветлова, Варфоломея Зайцева и Николая Соколова. Надо ли было включать книгу об этих талантливых, но все-таки не первостепенных литераторах в серию ЖЗЛ?

Для меня и для других сотрудников редакции было очевидно, что нет. Но такова была причуда нашего шефа, Юрия Николаевича Короткова, питавшего особую слабость к шестидесятникам.

Сам Коротков много лет писал книгу о Дмитрии Писареве. Как ни относись к прямолинейному утилитаризму Писарева, но то была фигура первой величины. Яркая одаренность, несгибаемость и трагическая судьба главного героя давали материал для увлекательного повествования.