Выдавать только по рецепту

В этом одиночестве мне было не по себе. Вечером в особенности эти военные, четкие, звучные голоса словно создавали шумовой фон для моей тоски, тревожили меня, отбрасывали в тень сада. Уткнувшись носом в тарелку, я считал бесполезные дни, которые мне еще остается прожить. Порой я возвращался в узкий круг света, разглядывал своих товарищей по столу. Меня удивляло, что я не нахожу их лиц ужасными. Между ними и мной все казалось нормальным. Не из чего было делать трагедию.

«Это ваше дело», — сказал комендант. Он был совершенно прав; трагедия была для меня одного. Я даже не мог растушевать свои опасения губкой сна. По ночам ко мне каждые два часа возвращалась моя единственная забота.

Было жарко. Иногда, на рассвете, пальмы качались. Я подходил к окну, пролому в стене моей комнаты, окну без окна, простому прямоугольному отверстию с решетками.

Я ошибся. Это не ветер. Настоящий ветер лишь пролетает; он проносится сквозь. Ложный ветер, раскачивавший пальмы, останавливался подле меня, прилипал к моей коже, засовывал два пальца мне в рот, вызывая тошноту. Однако, закрывая глаза, слушая шорох пальм, я ощущал иллюзию ветра. Это был шум не листьев, а мертвого дерева, сухих стеблей, тонких сталкивающихся панцирей. Я вздрогнул, несмотря на жару.

Во дворе красные и глубокие тени принесли мне привкус солнца. Я слышал, как топчутся лошади. Менее чем через час все будет готово для учений.

Занимаясь верховой ездой, я в конце концов упал. Однажды утром, во время скачки к дюнам, меня сбросила лошадь. Я очутился на песке. Коленом я наткнулся на круглый камень, бог знает откуда сюда попавший; наверное, с неба; можно было пройти многие километры и не найти ничего подобного. Сквозь порванные брюки я увидел на колене небольшую ранку. Лошадь моя исчезла. Я один вернулся в форт, прихрамывая ради приличия.

В последующие дни я стал хромать уже серьезно. Рана не желала заживать. Напротив, она постоянно расширялась, углублялась. В то же время нога стала распухать. Вскоре я уже не мог натянуть сапоги. Меня освободили от учений. Сначала я этому обрадовался. Потом совершенно перестал ходить. Мне не было больно, но нога, словно слишком сильно накачанная шина, не сгибалась. Мне приходилось сидеть у себя в комнате.

Я было думал, что жизнь моя от этого практически не изменится, поскольку и до своего падения проводил взаперти большую часть дня. Я ошибался. Лишенный всяческих физических упражнений, всех неприятных развлечений, я заметил, как же мне жарко. Я стал думать о жаре.

Я начинал поджидать ее с самого утра. Следил за ее развитием на стенах моей комнаты. Пока я чистил зубы, стены окрашивались сначала в розовый цвет, потом в ярко-белый. Я начинал бороться со светом; ослеплял все отверстия. Как бы мало ни проникало света, ему тотчас попадался какой-нибудь белый предмет — полотенце, лист бумаги, — служивший ему трамплином, с которого он мог воссиять, став ослепительным. Я вел охоту на белые предметы. Прежде чем напасть на врага, я уничтожал его тылы. Затем закрывал окна одеялами, так что в конце концов становилось не видно ни зги. Либо слепые потемки, либо слепящий свет: никакого простого решения этой задачи не подворачивалось. Тогда я пытался фильтровать свет; я устанавливал экраны из картона, отражающие ловушки для лучей. Свежее от этого не становилось. Затыкая отверстия, я лишал себя движения воздуха. Пускай я говорил себе, что снаружи воздух такой же горячий, как внутри, никакое рассуждение не могло совладать с элементарным понятием освежающего сквозняка. Одновременно я досконально изучал физику одежды. Поначалу я жил голышом; позднее сказал себе, что, если я стану жить одетым, у меня по крайней мере останется в запасе возможность раздеться. Я стал с самого утра кутаться в шерстяные одежки, которые снимал потом одну за другой, как чемпион по теннису во время игры.

Эта стратегия занимала мое время. Когда она утомляла меня, я лечился для развлечения. Я каждый раз пользовал свою рану разными снадобьями. Ничто не помогало; она беспрестанно увеличивалась; она нашла благодатную почву. Она обнажила мое колено, перешла на ногу. Я стал худеть. Чем больше распухала моя больная нога, тем сильнее худела вторая. Можно было подумать, будто все мое существо сконцентрировалось в одном члене, что я теперь жил лишь для того, чтобы питать эту затекшую, крестьянскую ногу с толстыми связками.

На эту ногу у меня уже была аллергия; но в то же время я испытывал некоторое удовлетворение от того, что могу сознательно ненавидеть часть своего тела. В конце концов это Моя нога! У меня такая нога, какой я заслуживаю. Чтобы лучше ее видеть, я укладывал ее на подушки, когда лежал.