Выдумщик

Однажды он задержался на далекой селекционной станции до зимы. Железнодорожный вокзал оказался набит людьми. Переполненные поезда проходили мимо, не открывая дверей. Отец, человек неробкий, пытался прорваться в вагон, но остался на вагонной ступеньке и так и ехал. Началась метель, на рюкзак за спиной давила гора снега, отец закоченел, но поручни не отпускал. Всю ночь! Самое страшное произошло на мосту через Волгу, уже недалеко от Казани. Нет – не налетели немецкие бомбардировщики. «Всего лишь» кто-то разбил изнутри стекло на площадке и стал сбивать отца со ступенек, стараясь попасть ломом в лицо. Вряд ли это был фашистский агент. Скорее всего, лишь кондуктор, который обязан был прибыть в Казань без «зайца» на вагоне, иначе бы у него были крупные неприятности. Суровое военное время. И отец, держась левой рукой за поручень, правой пытался перехватить лом. Иногда он смотрел вниз. Падать с такой высоты не хотелось. И в конце концов ему удалось вырвать лом и бросить вниз. Лом долго гремел по конструкциям моста. Отец говорил, что то была самая сладкая музыка в жизни. Он спрыгнул с поезда чуть раньше платформы, хромая, пришел домой, за спиной у него был рюкзак проса, и он – помню! – накормил нас душистой пшенной кашей, чуть подрумянившейся.

А где мой «мост»?

Я тоже куда-то… еду. Сижу на узлах. Мои друзья-гении уже уехали, кто в США, кто в Москву. Сделали свой рывок! А я отстал. «Эмигрировал» в пустоту, в это дикое Купчино, на болото. Где даже газеты не продают – не то что книги! Мой любимый дом на старинном Саперном, в Преображенском полку, почему-то расселили. Кто же должен там жить? Оказалось – сбербанки там будут жить! Правда, маме, вышедшей на пенсию, дали за заслуги четырехкомнатную квартиру, но – здесь. И отказываться никто не мог: радоваться надо было! Такая эпоха – расселения Ленинграда. Во благо трудящихся. Чтобы не портили своим видом исторический центр. И я пригляделся: действительно, не центровой народ. И вырастать здесь дочурке – значит, сделаться такой же. Длинные одинаковые дома словно прилетевшие в эту пустынную местность, никаких дорог к ним не наблюдалось и, кажется, не предвиделось. Куда ж тут идти? И – зачем? Магазины за километр, и там – скука. Потом началась какая-то жизнь, но настолько не похожая на городскую, привычную; словно дикое племя заселяло эти края. И я вдруг заметил, что и я, выходя, не завязываю шнурки… Зачем? Можно и так, пусть волохаются в грязи. Все ходят так! И сюда – привозить Настю?

Мама уехала в Москву, нянчить внучку, дочь сестры Оли, жена с нашей дочерью-малюткой, слава богу, у матери в Петергофе, столице фонтанов, а я тут. Хранитель маминой почетной квартиры… и даже речи не может быть о ее обмене: мама тут же гневно-вопросительно подняла бы свою тонкую бровь: «Все-таки, Валерий, это мне награда за всю мою жизнь!» А для меня – ссылка. Как у Пушкина в Михайловское. Пытаюсь возвысить себя. Только ничего того, что было в Михайловском, тут нет. За окнами простиралась пустыня, напоминающая поверхность Луны. Вдали, по самому горизонту, иногда проплывали вагончики, отсюда не разобрать, товарные или пассажирские. С опозданием, когда они уже исчезали, доносился стук колес. Дичал я тут довольно быстро. Брился, скреб щеки почему-то без мыла. Крема для бритья тогда еще не существовало, а мыло все никак не мог разыскать в распиханных по комнатам узлах. На узлах я, честно говоря, и спал. Мебель из нашей огромной комнаты в центре сюда не влезла, а новую в те годы купить было почти невозможно. Какие уж тут жена и дочь! С ними приходилось бы бодриться, улыбаться – а с чего бы это? И я почти с упоением уже, как в прорубь, нырнул в отчаяние и уже чувствовал себя в этой «проруби» почти как «морж». Вечерами я шатался по пустырям. Петербург, Невский, Нева все больше казались каким-то мифом… Да – есть, наверное, а может, и нет… Вот абсолютная, бескрайняя тьма вокруг – это есть!

Рано, еще в темноте, за всеми стеклами дребезжали будильники, потом гулко хлопали двери, и в сумраке постепенно стягивалось темное пятно на углу. Даже углом это нельзя было назвать – домов поблизости еще не было. И я, протяжно зевая, утирая грубой перчаткой слезы, выбитые ветром, стоял здесь, пытаясь, как все, нахохлиться, спрятаться глубже внутрь себя, сберечь остатки тепла, забиться в середину толпы – пусть тех, кто остался снаружи, терзает ветер!

Потом уволился. Как-то деньги тут потеряли смысл. Нет торговли! Лежа на узлах, что-то я записывал. Это мои мешки с золотом, золотой запас, гарантия будущего. Хоть и неясного. А распаковал бы их – сразу бы понаехала семья, и все бы рухнуло… Хотя, собственно, – что? Я-то чувствую! Но объяснить невозможно. Но я знал откуда-то, что это «лежание» необходимо мне как этап и именно через него и через отчаяние я должен пройти. И потом уже браться… за главное… Так?

Кричал иногда на пустыре: «Так?» …Но даже эхо не отвечало. Не от чего тут было ему отражаться. Нет ответа. Поэтому я должен быть особенно тверд.