Выход 493

— Ты так и не понял, — коротко качнул головой Тюремщик и протянул Илье Никитичу другой клок материи, такого же синего цвета, только побольше. Сомнений не было — это была та же ткань, что и выдернутый из-под проклятого клок. Но на нем имелось еще кое-что. То, что заставило Стахова действительно забыть обо всем остальном и, вперившись полными изумления глазами в темный прямоугольник, аккуратно пришитый к материи серыми нитями, самозабвенно водить по нему пальцами, будто определяя подлинность древнего гобелена.

Это была нарукавная нашивка, шеврон, с изображенным на нем выезжающим из тоннеля поездом, а сверху была надпись: «Харьковский метрополитен». Стахов поднес его к глазам, внимательно рассматривая каждую букву и пытаясь привести в порядок взбудораженные, как стая напуганных ворон на городской площади, мысли.

— Что ты хочешь этим сказать? — Он поднял на Тюремщика полные недоумения глаза. — Что этот проклятый притащился сюда из Харькова?

— Из Харькова? — переспросил рыжеволосый напарник Карана. — А где это, Харьков?

— Я ничего не хочу сказать, но думаю, что да. — Тюремщик пошарил рукой за закрытой створкой фургона. — Вот.

Он протянул Стахову зеленый армейский вещмешок. Точнее, то, что от него осталось. Изодранный весь, дырявый, с одной только целой шлейкой, тем не менее не пустой. В нем что-то было, небольшое и негрузное, что-то, что принадлежало мертвому проклятому. И это обстоятельство придавало ситуации еще большую загадочность. Ведь проклятые, уподобившись зверям, не нуждались ни в одежде, ни в ручной поклаже.

Стахов пошарил в мешке и вытащил… ветхий, округлой формы аппарат с ручкой для ношения, посеребренными кнопками и тумблерами разной величины.

— Что это? — первым нарушил тишину Андрей, в десятый раз перечитав ничего не объясняющее название странной вещи «Panasonic».

— Проигрыватель, — ответил кто-то из-за спины.

— Ты включал его? — спросил Стахов у Тюремщика.

Тот кивнул.

— Разок только, и то не до конца, — ответил Бешеный. — Боялись повредить, его и так собаки по всей улице мотлошили… вещмешок этот…

Стахов аккуратно, будто держа в руках хрупкую статуэтку, повертел проигрыватель, осмотрел его со всех сторон, особенно приглядевшись к железному набалдашнику, примотанному к отсеку, где должны были быть батарейки, и затем так же аккуратно, словно тот вот-вот мог рассыпаться, поставил на металлический пол фургона. Откуда-то со дна колодца памяти всплывали какие-то пузырьки с застывшими в них размытыми фрагментами. Цветными, но расплывчатыми, словно смотришь на них через рифленое стекло. И лица там были какие-то ненастоящие: румяные, загорелые, со странным оттенком кожи, не таким белесым, как у него и у всех людей подземелья, и улыбались они как-то по-другому, и смеялись не так, и звучала там удивительная музыка. Живая, дышащая, заигрывающая.

Музыка…

Стахов вытащил очередную самокрутку, нервно потеребил ее пальцами и поднес ко рту. Чиркнул от воротника спичкой. Затянулся.

— А это точно было у него в рюкзаке?

— Да, — кивнул Тюремщик, — рюкзак был недалеко от этого бедняги, когда мы его нашли.

— Толком можешь рассказать, как это произошло?

Тюремщик огляделся, будто проверяя, не подслушивает ли их посторонний, почесал заросшее щетиной лицо.

— Как-как… Музыка, значит, играла у нас в машине, и тут помехи пошли. Я сразу смекнул, что это радиомаяк. Помнишь, лет десять назад у нас такие тоже были? — Стахов кивнул. — Так вот, они всегда звук гасили. Так же и сегодня: едем, значит, возвращаемся по проспекту, музыку слушаем, и вдруг как завизжит эта хрень! Ну, мы и поняли, что где-то поблизости кто-то пеленгует. Начали искать и нашли этого, — он кивнул на труп, — у входа в подземку… на Почтовой. Бедолага хотел прорваться в метро, а там же — сам знаешь — заслон. Так он в двери колотил, пальцы вон до костей посбивал, там вся дверь в засохшей крови. А рядом маяк на автопеленг выставлен. Мы, значит, его взяли, а тут это собачье полчище… Еле оттуда ноги унесли. Ну а по пути уже увидели этот рюкзак, поняли, что это его. Пришлось отбивать у собак.

— Понятно, — настороженно продолжая оглядывать аппарат, сказал Стахов. — Как думаешь, сколько он там пролежал, у Почтовой?

— Ну, судя по тому, что он уже высох, думаю, не меньше трех месяцев. Солнце туда не доставало, тенек там, потому и не сгорел. А хотя… черт его знает, как там на них солнце влияет, их вроде и днем видели прогуливающихся. Может, и не берет вовсе?

— М-да. — Стахов озадаченно потер припыленную лысину. — Три месяца провалялся, это срок. Что ж, посмотрим, за какие грехи погиб этот дальний странник.

Он поводил над проигрывателем рукой, словно пытался его загипнотизировать, и надавил на кнопку с изображением треугольника. В углу загорелась красная лампочка, что-то внутри загудело, и белый диск под прозрачной крышкой закружился. Сначала динамик исторгал из себя только шум помех, какой-то шорох и стрекотание, но потом из него зазвучал голос. Мужской, ровный, спокойный.