Выход 493

Получив добро, Юля забросила автомат на плечо, лихо вскочила на машину и по грудь опустилась в башню.

Борода молчал, уставившись в темноту, с трудом продираемую не дальше чем на сажень, жидким свечением габаритных огней «Бессонницы», и прислушивался к тоскливому, зябкому, завывающему ночному ветру. Как он раскачивает зловеще потрескивающими и постукивающими сухими ветвями, зло сопит, облизывая башню «Бессонницы», посвистывает в костяках двух столкнувшихся на трассе машин, похлопывает обломком дорожного указателя…

…тава… 200.

Часы только указывали без четверти девять. Для второго месяца лета даже не сумеречное время, но на дворе уже было темно, как у колдуна в чулане. Говорят, в былые времена сегодняшний день почитали за праздник, который проходил почти с такими же почестями как и Новый Год — феерии, пляски, народные гуляния. Он был посвящен летнему равноденствию и назывался праздником Ивана Купала…

Современным людям все эти праздники, понятное дело, абсолютно ни к чему, и радуются они теперь далеко не по поводу наступивших именин, яблочного спаса или восьмого марта. Но людям, помнившим прошлую жизнь, на сердце хоть мимолетно, но все же становилось теплее и радостнее от одного только воспоминания о тех веселых и необычайно ярких празднованиях. Лесные мавки, водяные, русалки — словно на миг мелькнувшие кадры из давно просмотренного черно-белого кино, в котором второстепенные, но все же довольно значительные, роли были отведены им — преемникам нынешнего мира, а тогда просто наивным, от всей души верящим в небывальщины детям.

Борода помнил это. А еще помнил отца — еще тогда жизнерадостного, веселого, — и сестренку свою помнил, Анютку, годков ей тогда было всего пять. Тот день был первым и последним, когда они всей семьей что-либо праздновали.

Шестой день рождения Ани, в ноябре, был омрачен ее внезапной болезнью. Борода, или обычный тогда семилетний парнишка по имени Рустам, не мог запомнить ее длинное название, но то, как она превратила маленькую белокурую фею в скрюченное, сохнущее, пожелтевшее растение с полными слез глазами, забыть ему не удавалось.

Медленная смерть дочери не могла не подкосить здоровье матери. И вот уже не за горами и еще один ворвавшийся в их семью недуг. В отличие от первого, это название Рустам запомнил достаточно хорошо, так как мать повторяла его постоянно, чередуя с мольбой к Богу о прощении ее грехов и о помощи ее дочери. Шизофрения, шизофрения, шизофрения…

Но даже покинувший работу на севере отец не смог что-то поменять. Проведенные операция за операцией уже ничем не могли помочь Анюте; наоборот — с каждым прикосновением скальпеля она умирала все болезненнее, все страшнее. Его жену — мать Рустама — поместили в психлечебницу, где она без единого шанса на выздоровление, просуществовала еще полгода, и скончалась за неделю до того, как весь мир превратился в прах… Можно сказать, ей повезло — ведь она до последнего дня считала, что у нее никогда не было ни детей, ни мужа… Умерла тихо и спокойно.

Отец же Рустама, словно принявший только надпитую чашу страданий своей жены, умирал долго и мучительно, пролежав в канализационной грязи больше суток с ожогами первой степени. Рустам был слишком напуган, чтобы что-то предпринять, чтобы хоть как-то помочь отцу. Он все время плакал и жался к стенам, закрывая уши и глаза, чтобы не видеть и не слышать ни его мучений, ни обезумевших криков тех, кто носился по утопающим в огне улицам. Ему просто повезло, что люди, пробиравшиеся через тот канализационный тоннель к шлюзу Укрытия-2, взяли его с собой… Отца же Рустама они оставили на произвол судьбы — раненых не брали.

— Борода, ты меня хоть слышишь? — Змей почему-то всегда обращался к командиру машины на «ты», хотя был, как минимум, на добрых лет десять него младше. Этой вольностью он здорово дразнил ровесников Бороды, но самому горцу, пожалуй, было все равно. По крайней мере, недовольства своего по поводу не соблюдения субординации единственным членом его экипажа, он никогда не проявлял. А Змей, и без того не страдающий излишней скромностью и застенчивостью, воспринял это в знак приязненности и дружбы. И хотя Борода всегда говорил, что друзей у него нет, и впредь не будет, ибо слишком много он похоронил тех, кого считал своими друзьями, тот все равно час от часу называл его именно другом…

— А? Что? — Борода недоуменно уставился на Змея. Затем осознав насколько придурковато он, должно быть, выглядит в глазах окружающих, мотнул головой и провел ладонью по лицу, сметая с себя паутину вначале ярких, но слишком быстро померкших воспоминаний. — Что ты говорил?

— Спрашиваю, ты можешь светить мне сюда, а не втыкать на ту рухлядь? — имея ввиду две разбитых вдребезги легковушки, недовольно прогудел Змей.

— Да, да, извини, — он положил фонарь на крышку люка, так, чтобы он светил на открытый моторный отсек и сторожко оглядываясь по сторонам, отступил назад.

Обещанные десять минут прошли уже давно.