Выход из Случая

— Начальник депо?.. — Шалай вроде задумался. — Глаза завяжи, раскрути, как волчок, брось на корячки — и на корячках приду в депо. А все же в нас с вами дело, в людях. Ты, к примеру, в кабине. Едешь. А машинист-инструктор устал, прислонился к колонне. Так почему же ты думаешь — подглядывает, копает, роет? Или начальник к тебе в кабину вошел на один перегон. Может, чего подскажет. Зачем две недели думать потом — с чего зашел, что я, машинист, сделал такое, что он ко мне зашел? Да ничего ты такого не сделал. Просто я за депо отвечаю, Матвеев, машинисты-инструкторы. И нечего тут обиды выискивать, таить друг от друга, держать шиш в кармане. Достоинство надо иметь в работе, а, машинисты?!

Сам тяжело задышал от долгой и несвойственной речи. Но вдруг ощутил внутри, что доволен чем-то. Черт-те чем даже, еще с Голованом ехать сейчас в Управление, разбираться, насчет Гурия разговор там же…

— Шалай за достоинство заговорил, — громким шепотом сообщил соседям смешливый Свечкарь, — Это вроде Павла Федорыча конек!

— На этой лошади всем места хватит, — отозвался тотчас Шалай. — И ты, Свечкарь, тоже поместишься!

По залу прошло веселое шевеление.

— Может, начальник Службы хочет сказать? — тихо спросил Матвеев.

— Потом, — легко качнул головой Долгополов. — Пока слушаю…

— Мне в Управление, с Голованом, — сказал Шалай заму по эксплуатации. — Так что ты, Гурий Степаныч, тут сворачивай на свой вкус.

— Я тоже «на коврик» зван, сейчас закончим…

— Без тебя на сей раз обойдутся, — твердо сказал начальник депо. — Я еду, за двоих объяснюсь.

— Рано еще, — вставил Долгополов.

Но Шалай уже топал по залу. Машинист-инструктор Гущин смотрел ему вслед вопросительными глазами, чуть приподняв брови на ясном и чистом лице. Глянул на Долгополова, но не поймал его взгляда.

На лестнице, где стоял Голован, Голована уж не было — уехал. Не больно, конечно, для Голована сейчас компания — ехать с начальником депо, прав лишившись…

Солнце, что летом. Шалай — кряжистый, коротконогий, без шинели и без фуражки даже, пять волосков сразу пораскидало ветром — не спеша вышагивал тропинкою вдоль забора от служебного корпуса к станции «Новоселки». Трава уже лезла, листья какие-то трубкой, хорошо пахло землей, будто поле было кругом, и Шалай втягивал этот растревоженный запах ноздрями, ноздри шевелились, как у собаки.

14.04

Женька, выскочив из подъезда, инстинктивно побежала в другую сторону, противоположную той, откуда пришла. Ведь ничего ТОГО уже не было. Той улицы, по которой она летела сюда на крыльях. Тех простыней, которые парусили ей в проходном дворе. Собаки, которая улыбалась, заглядывая в стеклянную дверь магазина, и оглянулась на Женьку десять минут назад, с этой своей улыбкой на морде. Доброго солнца. Тугого неба, высоко, как купол, раскинутого над городом и будто звенящего само по себе от весеннего пробужденья. Толстого голубя, который гляделся в лужицу на асфальте и охорашивал себе перья…

Ничего ТОГО уже не было.

Женька огибала сейчас свежий квартал новостройки. И домах, заселенных недавно, ярко блестели стекла, балконные двери были уже открыты, музыка рвалась с третьего этажа, и песню эту знали даже младенцы. Но Женька сейчас ее не узнала, будто мелодии разворотили скулы. Звуки падали сверху — больно, как камни, хотелось закрыться от них руками, чтобы не слышать…

Молодая мама везла коляску навстречу.

Наклоняясь к коляске, она делала бессмысленные, уродливые движения, будто глухонемая, — щелкала пальцами, вытягивала дудочкой губы, надувала щеки и поднимала брови, как клоун. Глаза молодой мамы плавились горячей любовью к тому, что в коляске, и светлым доверием к миру, которому она дала то, что в коляске, — на счастье и радость.

Мимолетно она подняла взгляд на Женьку, ловя ответную радость и понимание. И во взгляде еще мелькнуло горделивое превосходство, потому что у девушки, бежавшей навстречу, наверное, еще не было того, что в коляске. А у нее уже было. И молодая мама, конечно об этом не думая, привычно готовилась прочесть в лице девушки скрытую зависть и ответить улыбкой, как женщина — женщине, что, мол, все еще будет…

Но лицо этой девушки в меховой куртке вдруг поразило ее бессмысленным, даже тупым выражением, какого она никак не ждала. Молодая мама даже приостановилась, перестала агукать, будто смутная чернота, в которую страшно заглядывать, прошла мимо нее вместе с этой девушкой. Вдруг, непонятно почему, стало страшно за то, что в коляске.

Она уже знала теперь это взрослое чувство, когда вдруг отчетливо, до физической боли, страшно не за себя. Хочется куда-то бежать, что-то делать, закричать громко, чтоб весь мир вздрогнул, и закрыть своим телом. Это если вдруг видишь в кино — стреляют, бомбят. Или прочтешь на стенке возле милиции: «Разыскивается девочка… четырех лет… приметы такие-то…» Или под окном, в кустах, истерично взовьется мальчишеский, подростковый голос: «Витька, убью, зараза!»