Выход воспрещен

Янлинь. Её почти все считают шлюхой и нимфоманкой. По крайней мере те, кто знают значение второго слова. Может, это правда, может, её такой делают особые потребности неосапа. Может, я бы сам так считал, не владей я общим пониманием о компьютерах, периферии, серверах и объемах спрятанной у китаянки аппаратуры. Понимаете ли, уважаемая, но несуществующая публика, скромняга Изотов считает, что шлюхой можно назвать необразованную сельскую давалку, у которой в голове настолько пусто, что больше ничего, кроме как лечь под первого встречного, она не умеет и не хочет. Нет ни образования, ни эрудиции, ни интересов. Такое себе дышащее тело, выживающее и веселящееся как может.

Но, если мы говорим о востребованном специалисте высокого уровня в профессии, чьим основным требованием является интеллект, то вправе ли мы, находясь на более низкой чем «шлюха» ступени развития, вообще тявкать в её сторону? Хоть стреляйте в меня, всё равно останусь свято уверен, что статус человека определяется его интеллектуальным заслугами и достижениями. Даже если он последняя сволочь, гад, скотина, тварь, мерзость и даже, может быть, гей, всё равно основным фактором, по которому стоит оценивать индивидуума, останутся его мозги. И неважно, как он их использует. Сам развил, сам и использует. Ты не шмогла? Сиди и трепещи.

Но чего она-то ко мне обниматься кинулась? Вот вопрос на сто баксов и пионерский галстук.

— Из-за тебя даже Егор Дмитриевич из запоя вышел! — приветливо улыбнулась мне Нина Валерьевна, заходя в камеру и садясь на краешек кровати. Передав севшему мне здоровенную кружку вкусного горячего кофе, она раскрыла папку, что удерживала под мышкой, а затем, в ожидании, пока полакомлюсь, уставилась в нее с почти сексуальным интересом.

— Горе-то какое, — вздохнул я, отхлебнув, — А как его обратно загнать?

— Ой, хватит, — фыркнула ученая, не отрываясь от папки, — Как будто ты не знаешь, что такое профессиональная деформация!

— Ага, знаю, — покладисто кивнул я, — Сначала деформируют меня, потом деформирую я.

Гражданка Молоко выпучила глаза и закашлялась.

— Вы меня правильно поймите, Нина Валерьевна, — пользуя случаем и неудобным состоянием трясущейся женщины, продолжил я, — Так-то всё понимаю. Пока наши корабли бороздят просторы, а целину продолжают уже двадцать лет поднимать всем народом, пока красные флаги стройными рядами… ну вы поняли, да? У меня в груди бьется вполне нормальное сердце патриота и русского человека. Но оно обливается кровью, когда я вижу, как светило советской науки, уникальный разум, лауреат многих премий и вообще выдающийся человек начинает демонстрировать признаки неумолимой морально-нравственной деградации, относясь к ближнему своему товарищу, брату и другу, то есть ко мне, как к морской подопытной свинке. Мой долг как советского человека — немедленно прекратить страдания психически изувеченного существа, дабы не роняло оно высокое звание человека, которое мы уже почти сто лет всей своей страной пытаемся поднять повыше!

Женщина долго вглядывалась в мое честное, а местами даже одухотворенное табло, а затем, задумчиво хмыкнув, выдала:

— Не повезло тебе, Витя. Ни в жизни, ни сейчас.

— Это почему? — попытался я заломить одну бровь, уже откровенно дурачась, но впечатления не оказал. Настроение было хорошим. Ровно в одну выжившую китаянку.

— Потому что тут, — потрясла женщина бумагами, — У меня четкое заключение от аналитиков. Пробуждение способностей, трансформа, развитие. Всё идёт через предельный стресс и ломку. Иначе никак, можешь глазками не хлопать. Заключение уже визировано и послано в Москву, так что с товарища Лещенко очень много обвинений снимут.

— Умеете вы обрадовать, — скривился я, — Хрен с ним, с Лещенко, с вами лучше. А насчет стресса можно подробнее?

— Можно, конечно, — кивнула достойная дама, — Но лучше не нужно. Просто попробуй превратиться в туман.

— Страшно, — поёжился я, — Но надо. Только из камеры выйдите.

— Не выйду, Витя, — улыбнулась мне товарищ Молоко, — Так давай.

— Ви що, с глузду зъихалы?!! — почти кукарекнул я, отъезжая на жопе подальше от психопатки и поджимая под себя ноги.

— Давай-давай, мой эрудированный.

— Ни за что! — отчеканил я, — Хрен там плавал и нырял. Ни в жизнь. Удерживать себя — было больно! И неприятно! А сдвигать так вообще кошмар!

— Витя…, — предприняла воззвать ко мне ученая, — Ты мне веришь?

— Относительно, — осторожно признался пытающийся вжаться в угол я, — Как и завещал нам товарищ Эйнштейн. Всё относительно! Кроме моего нежелания повторять то, через что я прошёл!