Выкрикивается лот 49

Тем временем подлый герцог Анжело задумывает объединить владения Сквамулья и Фаджио, выдав свою сестру Франческу – последнюю представительницу королевской фамилии – за Паскуале, узурпатора Фаджио. Единственным препятствием на пути этого союза является то, что Франческа – мать Паскуале; именно ее незаконное сожительство с покойным герцогом Фаджио и послужило одной из причин, подвигнувших Анжело на отравление последнего. Следует забавная сцена, в которой Франческа деликатно напоминает брату о социальном табу на инцест. Анжело отвечает, что Франческа, похоже, упустила из виду их десятилетнюю любовную связь. Инцест не инцест – брак будет, и точка; он жизненно необходим для далеко идущих планов герцога. Церковь никогда не даст разрешения на это, говорит Франческа. Значит, отвечает герцог Анжело, я подкуплю кардинала. В нем просыпается похоть, он вожделеет сестру и впивается ей в шею; диалог переходит в пароксизмы бурной страсти, и сцена завершается падением сластолюбивой пары на тахту.

Акт заканчивается тем, что Доменико, которому наивный Никколо в начале выбалтывает свою тайну, пытается пройти к герцогу Анжело и предать друга. Герцог у себя в апартаментах, но он, разумеется, занят до предела, и Доменико не находит ничего лучшего, как обратиться к его ближайшему помощнику, а им оказывается тот самый Эрколе, который когда-то спас жизнь юному Никколо и помог ему бежать из Фаджио. В чем Эрколе и признается Доменико, предварительно соблазнив неосмотрительного доносчика наклониться и сунуть голову в заманчивый черный ящик под предлогом показа порнографической диорамы. Стальные тиски мгновенно схватывают голову вероломного Доменико, а ящик заглушает крики о помощи. Эрколе связывает ему руки и ноги алым шелковым шнуром, рассказывает о своей роли в событиях, просовывает в ящик щипцы, вырывает Доменико язык, дает пару раз по шее, выливает в ящик кубок царской водки, перечисляет ряд других удовольствий – включая кастрацию, – которые предстоит испытать подлецу перед смертью, – и все это под аккомпанемент воплей, безъязыких попыток мольбы о пощаде и судорожных извиваний жертвы. Затем Эрколе зажигает факел на стене, насаживает вырванный язык на рапиру, поджаривает его и завершает акт безумной пляской и криком:

Шут Эрколе сейчас из подлеца
Одним ударом сделает скопца.
Нечистый дух отправим на погост,
Начнем ужасный праздник Пентекост.[55]

Свет погас, и в наступившей тишине кто-то неподалеку от Эдипы отчетливо икнул.

– Ну что, пойдем? – спросил Метцгер.

– Я хочу посмотреть про кости, – ответила Эдипа. Ей пришлось ждать до четвертого акта. Второй большей частью был посвящен затяжным пыткам и бесконечным страданиям князя Церкви, который предпочитает принять мученический венец, но не позволить Франческе выйти замуж за собственного сына. Картины истязаний прерываются лишь раз, когда Эрколе, наблюдающий за агонией, посылает гонцов в Фаджио, к порядочным людям, имеющим зуб на Паскуале, и, рассчитывая несколько всколыхнуть общественное мнение, велит курьерам пустить слух, что Паскуале задумал жениться на своей матери; после чего следует сцена, в которой Никколо, убивая время с одним из гонцов герцога Анжело, выслушивает рассказ о Потерянном Патруле, отряде из пятидесяти отборных рыцарей, золотой молодежи Фаджио, посланных защищать доброго герцога. В один прекрасный день они выехали в район патрулирования возле границы Сквамулья и бесследно пропали, а вскоре после этого добрый герцог был отравлен. Честный Никколо, которому всегда было трудно в нужный момент скрыть свои эмоции, высказывается в том духе, что между этими двумя событиями может вдруг обнаружиться связь, и если выяснится, что тут замешан герцог Анжело, то, право слово, приятель, несладко ему придется, вот увидишь. Собеседник Никколо, некий Витторио, обижается и клянется в сторону при первой же возможности донести Анжело об этих изменнических речах. Далее действие вновь переносится в комнату – пыток, где кровью кардинала наполняют потир и принуждают священника посвятить свою кровь не Богу, но Сатане. Ему также отрубают большой палец на ноге, заставляют поднять его наподобие гостии и сказать при этом «Вот тело мое», а язвительный Анжело замечает, что кардинал после пятидесяти лет беспрерывного вранья впервые сказал хоть что-то похожее на правду. По всей видимости, эта вполне антиклерикальная сцена была вставлена с намерением потрафить пуританам того времени (бесполезный жест, поскольку они вообще в театр не ходили, по каким-то причинам считая безнравственными все пьесы сплошь).