Выпусти птицу!

Нет тебя в коридоре,

нету в парке пустом,

на холме тебя нету,

нет тебя за холмом.

Как цветы окаянные,

ночью пахнет тобой

красный бархат дивана

и от ручки дверной!»

Вечные мальчишки

Его правые тротилом подорвали

меценат, «пацан», революционер

Как доверчиво

усы его

свисали,

точно гусеница-землемер!

Это имя раньше женщина носила.

И ей кто-то вместо лозунга «люблю»

расстелил четыре тыщи апельсинов,

словно огненный булыжник на полу.

И она бровями синими косила.

Отражались и отплясывали в ней

апельсины,

апельсины,

апельсины,

словно бешеные яблоки коней!..

Не убили бы… Будь я христианином,

я б молил за атеисточку творца,

чтобы уберег ее и сына,

третьеклашку, но ровесника отца.

Называли «ррреволюционной корью».

Но бывает вечный возраст, как талант.

Это право, окупаемое кровью.

Кровь «мальчишек» оттирать и оттирать.

Все кафе гудят о красном Монте-Кристо…

Меж столами, обмеряя пустомель,

бродят горькие усищи нигилиста,

точно гусеница-землемер.

«На суде, в раю или в аду…»

* * *

На суде, в раю или в аду,

скажет он, когда придут истцы:

«Я любил двух женщин как одну.

Хоть они совсем не близнецы».

Все равно, что скажут, все равно!

Не дослушивая ответ,

он двустворчатое окно

застегнет на черный шпингалет.

Отцу

Отец, мы видимся все реже-реже,

в годок – разок.

А Каспий усыхает в побережье

и скоро станет –

как сухой морской конек.

Ты дал мне жизнь.

Теперь спасаешь Каспий.

Как я бы заболел когда-нибудь,

всплывают рыбы

с глазками как капсюль.

Единственно возможное

лекарство –

в них воды

Севера

вдохнуть!

И все мои конфликтовые

смуты –

«конфликт на час»

пред этой, папа, тихою

минутой,

которой ты измучился сейчас.

Поможешь маме вытирать тарелки…

Я ж думаю: а) море на мели,

б) повернувшись, северные

реки

изменят вдруг вращение

Земли?

в) как бы древних льдов не растопили…

Тогда вопрос:

не «сколько

ангелов на

конце иголки?», но

сколько человечества уместится

на шпиле

Эмпайр Билдинг и

Останкино?

Заплыв

Передрассветный штиль,

александрийский час,

и ежели про стиль –

я выбираю брасс.

Где на нефрите бухт

по шею из воды,

как Нефертити бюст,

выныриваешь ты.

Или гончар какой

наштамповал за миг

наклонный

частокол

ста тысяч шей твоих?

Хватаешь воздух ртом

над струйкой завитой,

а главное потом,

а тело – под водой.

Вся жизнь твоя, как брасс,

где тело под водой,

под поволокой фраз,

под службой, под фатой…

Свежо быть молодой,

нырнуть за глубиной

и неотрубленной

смеяться головой!..

…Я в южном полушарии

на спиночке лежу –

на спиночке поджаренной

ваш шар земной держу.

«Проснется он от темнотищи…»

* * *

Проснется он от темнотищи,

почувствует чужой уют

и голос ближний и смутивший:

«Послушай, как меня зовут?»

Тебя зовут – весна и случай,

измены бешеной жасмин,

твое внезапное: «Послушай…» –

и ненависть, когда ты с ним.

Тебя зовут – подача в аут,

любви кочевный баламут,

тебя в удачу забывают,

в минуты гибели зовут.

Свет вчерашний

Все хорошо пока что.

Лишь беспокоит немного

Ламповый, непогашенный

свет посреди дневного.

Будто свидетель лишний

или двойник дурного –

жалостный, электрический

свет посреди дневного.

Сердце не потому ли

счастливо, но в печали?

Так они и уснули.

Света не выключали.

Проволочкой накалившейся

тем еще безутешней,

слабый и электрический

с вечера похудевший.

Вроде и нет в наличии,

но что-то тебе мешает.

Жалостный электрический

к белому примешался.

«Теряя свою независимость…»

* * *

Теряя свою независимость,

поступки мои, верней, видимость

поступков моих и суждений,

уже ощущают уздечку,

и что там софизмы нанизывать!

Где прежде так резво бежалось,

путь прежний мешает походке,

как будто магнитная залежь

притягивает подковки!

Безволье какое-то, жалость…

Куда б ни позвали – пожалуйста,

как набережные кокотки.

Какое-то разноголосье,

лишившееся дирижера,

в душе моей стонет и просит,

как гости во время дожора.

И галстук, завязанный фигой,

искусства не заменитель.

Должны быть известными – книги,

а сами вы незнамениты,

чем мина скромнее и глуше,

тем шире разряд динамита.

Должны быть бессмертными – души,

а сами вы смертно-телесны,

телевизионные уши

не так уже интересны.

Должны быть бессмертными рукописи,

а думать – кто купит? – бог упаси!

Хочу отреченья простого

от черт, мне приписанных публикой.

Монархия первопрестольная

в душе уступает республике.

Тоскую о милых устоях.

Отказываюсь от затворничества

для демократичных забот –

жестяной лопатою дворничьей

расчищу снежок до ворот!

Есть высшая цель стихотворца –

ледок на крылечке оббить,

чтоб шли обогреться с морозца

и исповеди испить.

«Наш берег песчаный и плоский…»

* * *

Наш берег песчаный и плоский,

заканчивающийся сырой

печальной и темной полоской,

как будто платочек с каймой.

Направо холодное море,

налево песочечный быт.

Меж ними, намокши от горя,

темнея, дорожка бежит.

Мы больше сюда не приедем.

Давай по дорожке пройдем.

За нами – к добру по приметам –

следы отольют серебром.

Пасата

Купаться в шторм запрещено.

Заплывшему – не возвратиться.

Волны накатное бревно

расплющит бедного артиста!

Но среди бешеных валов

есть тихая волна –

пасата,

как среди грома каблуков

стопа

неслышная

босая.

Тебя от берега влечет

не предрассудок бесшабашный,