В пятом часу вечера, Наивенко взглянул на старые Божественные образы, охранявшие его обитель, затем перевел свой восторженный взгляд в окно, где весенний ветер мирно колыхал кроны тополей, затем взглянул на свою библиотеку и на, разбитый и изрытый половыми вредителями, пол. По окончании этого визуального ритуала осмотра всех самых близких предметов жизни Наивенко, он обул свои белые кеды Convers, поднял чемодан и вышел на улицу, закрыв за собой двери на все замки. Его экзальтация достигла предела глупого безрассудства, когда человек способен на самые жертвенные благодеяния, которые не нужны так сильно, как именно в этот момент эмоционального пика человека. В этот момент он хотел было уже и ключи от дома выбросить, в знак полного разрыва с прошлым, но сдержался больше из-за чувства жадности, нежели жалости.
Всю дорогу до Борисполя лицо Наивенко украшала ехидная улыбка некой насмешки над всеми живущими в Киеве.
Уже находясь в самолете, ехидная улыбка стала блекнуть на лице Наивенко, от наплыва мыслей об отце, которые стали всплывать в самых неприятных красках. Ведь Наивенко взял с собой и те деньги, которые отец ему передал для оплаты обучения в медицинском университете за четыре года. Конечно же отцовская часть денег являла собой меньшую сумму, чем была в накоплениях у Наивенко, но, все же, весомую. И этой суммы, по расчетам самого Ниавенко, было бы вполне достаточно для простой, тихой и незамысловатой жизни творческого человека в центре Европы.
***