Вырванное сердце

Следом от её руки пострадала старая деревянная форточная рама, жалуясь Зинаиде Фёдоровне протяжным тонким скрипом.

«Куда запропастился этот малахольный?» – Митрофановна с самого утра переживала за своего пропавшего сына и поэтому никак не могла найти себе место.

– Я себя неважно чувствую, – подала голос больная. – Надо бы врача вызвать.

«Вчера ещё до обеда держался на ногах, – продолжали крутиться в голове матери беспокойные мысли, – а к вечеру его уже пьяным в стельку во дворе собачница видела. А потом как сквозь землю провалился. Надо бы в милицию сходить. Наверное, опять туда забрали. Охо-хо-хо».

«Вот ведь вредная, делает вид, что не слышит. Тряпку взяла пыль вытирать, – возмутилась про себя Царькова. – Сейчас, подожди уж, я тебе всё выскажу…»

– Дарья, посмотри, уж не мерещится ли мне. В углу как бы паутина завелась? – собрав в себе силы, произнесла Зинаида Фёдоровна, указывая пальцем в сторону верхнего угла.

– Какая такая паутина? – вздрогнула Митрофановна. – И не стыдно мне такое говорить? Это мне-то вместо благодарности за мою работу.

Она подошла и вгляделась в направлении, указанном пальцем.

«И впрямь паутина над кроватью. И что? Мне теперь со стремянкой скакать? Кровать с этой барыней двигать? А не пошла бы ты…»

– Ну и чего блажишь? – раздраженно огрызнулась работница. – Нет там ничего. Тебе это все сослепу кажется.

«Сука, старая деревенская сука. Паутины она не видит! Всё ты видишь, баба навозная. Просто издеваешься надо мной, хочешь меня в гроб загнать пораньше».

– Не сердись, душечка, знать, и правда померещилось, вот сейчас при свете вроде уже и не видно ничего. Знать тень так легла, – отступила Царькова, смирившись с очередным своим поражением от этой гром-бабы.

– Андрюшка опять запил, зараза, второй день не просыхает, найду – прибью! – Митрофановна обмахивала тряпкой пыль с такой силой и остервенением, словно хлестала непутёвого сына по щекам. – Ты, чай, денег ему дала?

– Да откуда они у меня? Деньги-то? Сама еле свожу концы с концами, – недовольно наморщилась Царькова. – Все же на лекарство уходит. Тебе ли не знать.

«Ещё твоему сыну-алкоголику деньги давать, и так уже вынесли вместе с сыночком половину квартиры. И коллекция монет пропала, и серебряные дореволюционные ложки, и серебряный портсигар с финифтью, подстаканник с позолотой, брошь слоновой кости, гребень черепаховый…»

– Серебряный аль мельхиор? – Ход мыслей пожилой женщины перебила работница, которая прикидывала на руке вес серебряного подсвечника, последнего дорогого антикварного изделия, оставшегося в этой некогда богато обставленной квартире.

«Если совру, что мельхиор, так всё равно пропадёт».

– Я чего интересуюсь, деньги ведь закончились. Надо чегой-то продавать. – Митрофановна поводила взглядом по комнате, пытаясь зацепиться еще за что-нибудь путное. Взгляд, не задерживаясь, скользнул по иконе Спаса Нерукотворного и зацепился за мебельную горку.

Оставив подсвечник до поры до времени, работница перешла к витрине мебельного изделия, протирая пыль и всматриваясь в красивые чаши и кубки.

– Вона сколько тебе посуды ненужной надарили. Только пыль собирает. Ни еды в них не приготовить, ни продать толком… Разве в металлолом на вес.

«Что ты можешь знать со своими тремя классами образования?! Не тебе, мещанка, определять ценность моих спортивных наград. Эта горка для меня, что гора Олимп для древних греков. Здесь моё всё. И жизнь, и слезы, и любовь. А ещё успех, слава, признание Родины. И главный олимпийский трофей – золотая олимпийская медаль. Вон она, как и положено главному олимпийскому божеству – Зевсу, забралась на самый верх «горы» и восседает в бархатном обрамлении футляра».