Выше жизни

Борлют отдался мечтаниям, думал о самом себе. Он тоже до сих пор жил мечтою, страстною любовью к красоте Брюгге, этим единственным чувством, единственным идеалом, которые уже утешали его в ежедневных неприятностях его несчастного семейного очага. Надо было придерживаться этой мечты, с огромным и исключительным желанием. «Ведь мечта, — думал он, — собственно не мечта, а предчувствие реальности, так как ее достигают в минуту смерти!..»

Между тем, праведник безмолвно покоился; через открытое окно не входило никакого шума… В немой комнате слышно было только, как несколько мух летали, точно хлопья черного снега, издавая звуки своими двумя крыльями. Было что-то торжественное в ропоте маленьких мух, казалось, посланных туда только для того, чтобы сделать молчание более ощутимым, так как оно сознается и измеряется только шумом и оказывается тем обширнее, чем слабее шум. И действительно, молчание показалось более полным, а умерший — более мертвым. Так мало живущие на свете насекомые помогали понимать Вечность…

Долго еще Жорис машинально слушал жужжание мух, из которых одна иногда долетала до постели, опускалась на лицо умершего, который не внушал ей более страха.

Часть вторая

Глава I

Годелива после смерти антиквария переехала жить к своей сестре, в дом Жориса. Она не могла оставаться одна — из-за воспоминаний о покойнике.

— Чего ты боишься? — спрашивали ее.

— Ничего — и всего! Всегда кажется, что умершие умерли не совсем и что они вернутся.

Годелива путалась своей тени, своих собственных шагов, малейшего непривычного шума. Ее образ, отражавшийся в зеркале, шел впереди нее, как призрак. В особенности она боялась по вечерам, становилась точно ребенком, смотрела у себя под кроватью, дотрагивалась до молчаливых складок на занавесках. Ей казалось, что она каждую минуту наткнется на труп.

Ах, этот страх, следующий за смертью! И забота о самом умершем, боязнь, что ему дурно закрыли глаза! И тонкий, неуловимый запах, упорно остающийся в комнате: от пота агонии или сгоревшей свечи…

Годелива должна была покинуть старый дом на rue des Corroyeurs Noirs, но, как ей казалось, только на время, пока утихнут воспоминания, картины и отголоски похорон. Теперь протекали целые месяцы, и временный переезд казался окончательным.

Жорис тоже находился под сильным впечатлением всех этих сцен смерти. Это случается всегда, когда люди принимают в них участие, или когда дело идет о ком-нибудь из близких. Каждый относит их к себе. Человек представляет себя неподвижным и бледным последнею бледностью… И это происходит внезапно, среди течения жизни, тщеславия, огорчений, работ, созерцания только одной действительности. Начинается сравнение того, что есть, с тем, что будет. Жорис, собственно говоря, часто думал о смерти. Он нередко, находясь перед зеркалом, почти закрывал глаза и смотрел на себя, причем, благодаря отдалению и бледности, производимой зеркалом, его лицо становилось уже вытянувшимся и бескровным, каким оно должно было стать после, смерти! Однако смерть Ван-Тюля потрясла его особенно сильно. Это был для него как бы пример, торжественный урок- на краю могилы. Он вспоминал в течение целой недели последние видения антиквария, которые должны были украсить его агонию, вспоминал улыбку экстаза на его лице. Он долго слышал его последний крик: «Они прозвонили!» Он, значит, достиг своей мечты с помощью своего желания. Надо стать достойным осуществления своей мечты!

Жорис оставался мечтательным, перебирая свою жизнь, думая о прошлом…

Он тоже жил в царстве мечты. Если человек достигает осуществления своей мечты с помощью отречения от жизни, он мог бы, в свою очередь, достигнуть этого. Он ведь отказался от личной жизни… Он вполне отдался городу, отрешился от самого себя, перенесся в его душу. Конечно, ему будет дано, как Ван-Гюлю, созерцать свой идеал в минуту смерти!

Но минута коротка! И осуществление мечты в отношении его так неясно! Другие люди, художники, писатели, должны увидеть себя, как в это мгновение, бессмертными, увенчанными лаврами, которые способны освежить их чело, покрытое огненным потом. Он, вследствие объективного характера его творчества, мог бы. немного вроде антиквария, воскликнуть перед смертью: «Город красив… город красив!» — не наслаждаясь удовлетворением личной гордости, победою над смертью, сознанием того, что его имя перешло уже в потомство. И ради этого бесплодного стремления он отказался от жизни.

Жорис долгое время оставался взволнованным, нерешительным, размышляя о своей судьбе и о себе самом. Он шел до сих пор по большому, однообразному пути, не останавливаясь, не смотря по сторонам. Он жил, охваченный единственною целью, редким идеалом — но неожиданно стал сомневаться в нем.

Смерть Ван-Гюля была для него остановкою, во время которой он проверил себя. Быть может, он дурно ориентировался? Нет ли лучшего пути к счастью, немедленному счастью? Не обманывался ли он, отрекаясь от жизни, чтобы видеть на одно мгновение свою мечту осуществленной? Таким образом, урок смерти обращался против него самого.