Вышел месяц из тумана

А ОН снова просит тишины и повелевает: построиться у стены тем, у кого не раскрылся замок, чтобы потом друг за другом подняться на сцену. Зачем? Чтобы ползать и цветы не в себе рвать? А – кому? Отвечай: кому?– Вике-нет-тетеньке-голой-Диане-прикрыться-она-из-ноги-писает!– Кто она?– Я Олег! Гы! Гы!– Нет, ты – Паркин. И ты за все ответишь!– Цветы к Вечному огню ради мира на земле!– Хитришь! Спи глубже! Кому цветы?– Маргарите Владимировне на похороны – я всех гаже-ниже-жуть-жать-жить!

– Откройте скорей!

– Ты куда?– удивляется Га-Вла.– А руки?– Но швабру из двери вынимает.– Пойти с тобой?

– Я сам, сам!– и мчится по надраенному в честь НЕГО паркету, неуклюже, с заносами, потому что маневрировать без рук – это как самолету без крыльев. И когда падает и два метра на пузе едет, до конца понимает, несмотря на все дяди Борины насмешки над их программой старорежимной, как все-таки хорошо, что отрывки про Маресьева они уже проходили.

А на улице и не холодно ничуть. И оставленная на вешалке куртка особенно не нужна. Все люди вокруг размахивают руками, как глухонемые или шестирукие. И объявление на столбе про срочно продающийся холодильник «Днепр» весело манит к себе пальчиками из мелко нарезанных телефонов. Перед витриной «Овощей» с ненастоящими сверкающими фруктами стоит девица, то взбивая себе волосы, то приглаживая,– и так раз двадцать, когда к ней подходит наконец парень и набрасывает руку на плечо. А она ее скидывает. Тогда он ей жвачку дает. Даже не взглянув, есть ли внутри – это был бы сорок шестой Сережин «Макдональдс»!– девица сует серую пластиночку в рот и, парня за пояс обхватив, в лужу бумажку швыряет.

Через три прыжка присев у самого ее края, Сережа пытается разглядеть. Конечно, придя с работы, папа придумает, как растащить пальцы, хотя может и сломать один, другой… Мама говорит, раз по гороскопу он – бык, то всегда идет напролом, не имея вкуса к маневру. Скомканная оберточка доплывает до середины. «Я завтра утром приду,– говорит ей мыслями Сережа.– Ты уж меня дождись – я же первый!»

В сквере он плюхается на скамейку, и голуби, воображая, что все только ради них сюда и садятся, сходятся и сходятся – от клумбы и от урны перевернутой. Один мельче всех бежит – вот что: у него лапки ниткой связаны. Ему еще хуже – он и про Маресьева знать ничего не знает. А гипнотизер сейчас, конечно, расколдовывает Симагу. Руки ему разомкнул: ты, говорят, отличник, ну-ка, ну-ка – сколько будет дважды два? А тот дрожащим голосом: де-есять! И все от смеха покатываются. А Сережа: ведь под наркозом же!– мог бы вполне: «Четыре раза, как Прости-господи!» – «Что? Кто?» Это Белкин в лагере записную книжку стащил у одной из первого отряда. Ее все называли Прости, потом пауза, потом: господи. Там было написано:

«В.Т.– 2 раза,

М.С.– 1 раз,

Р.О.– 1 раз,

С.К.П.– 2 р. + 2 р.– 4 раза».

Целовались, что ли? А Белкин сказал: пилились. И на пальцах показал, единицу в нолик просунув. Но самое странное, что к ней тоже мама приезжала и клубнику ей привозила, сахаром пересыпанную. Сок в банке, как кремлевская звезда, горел – на солнечной поляночке, это она на конкурсе военной песни пела. Сережа стоял перед ней и не мог уйти, а она тянула сок из банки с прихлюпом, точно маленькая, и красная струйка бежала вниз из угла губ, как в «600 секундах» уже на месте преступления. «Че – не приехали твои?» – и банку ему протянула. И Сережа немного отпил, чтобы узнать ее мысли. «Четыре раза,– заухало в ушах.– Че-ты-ре-ра-за!»

На другой край скамейки стелет газетку и садится седая тетенька в панаме из вельвета. Скосив на Сережу глаза, она их быстро отводит, как Ширява от Ольки Петровой. Холод влажного дерева вдруг пробирается в тело, и Сережа начинает трясти перед собой плетенкой рук, как пулеметчик, кося цепи душманов. Плюс еще хорошо то, что это – мелкая вибрация, от которой разваливаются даже мосты и самолеты.

Включившиеся вокруг фонари, будто глаза, освещают лишь самих себя. И удивленно смотрят на облетающие на них деревья. Седая бабуля приподнимает газету и вместе с ней приставными шажками подсаживается поближе к Сереже. Помада с ее узеньких губ по кругу съехала на морщинки кожи, как если бы она тайком объелась варенья.

– Не так и не вот так следует молиться,– вдруг говорит она и прижимает ладонь к ладони.– А вот так: Господи, помилуй мя.

– Прости-господи?– говорит Сережа.

Она же этому рада без памяти:

– Молитва ребенка невинного быстрей всего до Бога дойдет. А уж как она Богородицу обрадует!– И, щелкнув замком своей, как черепаха, потрескавшейся сумки, она обещает ему адрес церкви, где красиво играет орган и куда он сможет с бабушкой по воскресеньям приходить.– Вот, пожалуйста!– специально приготовленная бумажка уже подрагивает в воздухе.

И Сережа вскакивает: