Вышли из леса две медведицы

Мы переходили от метки к метке, от прутика к прутику, подбирали семена и клали их в бумажные мешочки — семена нельзя класть в нейлон, они в нем плесневеют, — и внутрь мешочков вкладывали записки с названиями. Дедушка Зеев узнавал семена и плоды всех растений с той же легкостью, с какой узнавал их цветы, но делал это так, чтобы и мы учились и узнавали. Иногда он даже устраивал нам викторины — раскладывал на столе разные семена и требовал, чтобы мы называли, к каким растениям они относятся: лилово-коричневые семена цикламена, которые, даже высохнув, сохраняли следы аромата, и семена анемона, завернутые в пух, который разносит их по ветру, и семена лютика, этакие золотистые крошки, которые нужно помять между ладонями, чтобы отделить от конца стебля, и желтовато-скользкие семена голубого василька, которые выскакивают из сухого плода, когда его сжимают между пальцами, и семена льна, тоже скользкие и маслянистые, но меньше и темнее, и семена морского лука, похожие на мелкие черные крошки. И как отличить семена мака от семян львиного зева, семена шафрана от семян гладиолуса и агростемму обыкновенную от агростеммы изящной, семена которых почти одинаковы, хотя у второй — ядовиты.

В конце такого похода по вади мы возвращались к дедушкиному большому харуву, который каждый раз заново удивлял нас тем, какой он большой, густой и зеленый, усаживались поесть в его тени, и дедушка Зеев объяснял нам, что в природе большое значение имеют случай и удача. Слой земли на горе очень тонкий и скудный, порой — всего несколько сантиметров толщины, а под ним — меловые скалы. Но этому харуву подыграл случай — так он сказал, — и он пророс в хорошем месте, в глубокой земле, а русло вади доставляло ему много воды и каждый зиму прибавляло еще немного земли. Большие скалы вокруг него не подпускали к нему коров и крапиву, которые имеют обыкновение собираться под такими большими харувами и оставлять большие кучи навоза на земле и жгучие пузыри на коже. Дедушка Зеев говорил, что только в мошавах и кибуцах думают, будто у коровьего навоза хороший запах, и даже прославляют его в песнях. У нас в поселке выросли настоящие крестьяне, и они хорошо знают, что всякое дерьмо воняет, даже если это навоз социалистических телят и сионистских коров.

Мы нередко находили там окурки, золу костра, следы незваных гостей. Довик сердился: «Кто им разрешил сидеть под нашим харувом?!» Но дедушка Зеев проявлял в таких случаях неожиданную снисходительность: они, вероятно, не знали, что этот харув наш, говорил он и даже похваливал костры этих неизвестных людей за то, что они маленькие, аккуратные и разложены точно на остатках своих предшественников. Это говорит о том, что эти люди в полном порядке, выносил он свой приговор и добавлял, что харув принадлежит не только нам и им, но также птицам, в нем живущим, и муравьям и козам, которые едят его плоды, и даже змеям и ящерицам, живущим между скал в его тени.

Он собирал несколько хворостинок, учил нас разводить огонь и разжигал маленький костер точно на том месте, где другие разжигали ему подобные. Довик тут же усаживался на «царском троне», но дедушка заставлял его немного подвинуться и дать мне сесть рядом.

— Здесь достаточно места и для Руты, — говорил он и доставал из своей сумки огурец, и сыр, и хлеб, и колбасу, и маслины, и чеснок, и зеленый острый перец. Ставил на огонь маленький чайник, готовил нам чай и всякий раз заводил разговор о соседней пещере, которая когда-то была жилищем первобытного человека.

— Иди, загляни туда, — говорил он Довику, — может быть, он дома, тогда мы пригласим его присоединиться к нашей трапезе.

Довик бежал к пещере, заглядывал туда и каждый раз кричал:

— Его здесь нет!

— Очень жаль, — говорил дедушка Зеев, — мы могли бы поучиться у него, как зажигать огонь с помощью кремня, а не спичек или зажигалки. — И какая-то искренняя тоска звучала в его голосе — не тоска археолога или историка, а сожаление мужчины, который ищет себе товарища по плечу.

Бабушка Рут была еще жива в те дни, но растил нас именно он. Она присутствовала в доме, но ее не было в нашей жизни. И это можно было почувствовать даже в бутербродах, которые она готовила нам в школу. В них были все необходимые составляющие: и свежие помидоры, и яичница с сыром, — но дедушкины давленые маслины, и твердый сыр, и огурец, и острый перец были намного вкуснее и живее, чем у нее. Иногда она пыталась завязать с нами разговор. Обычно ей это не удавалось, но один раз я увидела, что она неподвижно сидит на ступенях кухонной веранды, и спросила ее, что она делает.

— Я скучаю, — сказал она.

— По ком?

— По моим детям, которые упорхнули из дома, как только научились летать. — И добавила: — От него и из-за него, как и я пыталась сделать.

Она объяснила мне, что здесь, в нашей мошаве, есть такие хамулы, которые всегда держатся вместе, все на том же участке земли, хотя не перестают ссориться друг с другом, а есть такие, как у нас, из которых дети разбегаются по всему свету, и поди знай, что лучше.