Вышли из леса две медведицы

Я подвела Эйтана под струю и осталась рядом, потому что хотела все досмотреть до конца. И я смотрела. Еще как смотрела! Боялась даже моргнуть. А вы — вы не остались бы? Ну что ж. Для меня это была единственная в своем роде возможность. И предоставили ее мне Нета и Эйтан, два моих «парня», своим уходом из жизни, и дедушка Зеев — своей мудростью.

Я смотрела. Я видела. Я слышала. Я запоминала каждую деталь. Дедушка Зеев обнял Эйтана, с силой прижал его к себе и сказал: «Теперь все в порядке, Эйтан. Да?» И потом: «Сейчас уже лучше, правда?» И Эйтан вдруг ответил. Заговорил. Произнес: «Да» — слабое и короткое.

Я не сказала ничего, но вспомнила мою классную руководительницу в третьем классе, которая спрашивала нас каждое утро: «Приготовили уроки?» Мы хором отвечали: «Да». А она говорила: «Это было очень жалкое „да“!» Я очень любила эту учительницу, ее звали Батия, и мне очень нравится это ее выражение: «Очень жалкое „да“». Долгие годы я тоже пользовалась им в своем классе, пока не поняла, что большинство моих учеников уже не понимает, что тут значит «жалкое», и думает, что это от слова «жалостливое».

Глава двадцать третья

— Несколько дней спустя я записала в тетрадке: «И вдруг воцарилась тишина. Шум воды в душе стал единственным звуком — в ушах, во дворе, в поселке, во всем мире. И она поняла, что сотни мужчин, и женщин, и мальчиков, и девочек, пришедших на похороны Неты и на его поминовение, вдруг замолчали. Что все они стоят и прислушиваются — из-за заборов и стен. Никто не подходил близко, но все уши насторожились, все рты умолкли, и все сердца слышали и понимали».

Голые и обнявшиеся, стояли эти двое под струей воды. Мой дедушка поддерживал, мой супруг опирался на него, и губы у обоих двигались, а голосов не было слышно.

Но я знаю, что они говорили.

Дедушка Зеев спросил:

— Ты стоишь, Эйтан? Хорошо стоишь?

И Эйтан сказал:

— Да. Я стою.

Дедушка Зеев сказал:

— Я должен сейчас присесть, так я тебя оставлю. Не упади.

И Эйтан сказал:

— Не беспокойся. Когда ты со мной, я не упаду.

Дедушка Зеев сказал:

— Оставил. Сейчас я уже не держу тебя. Стой.

И Эйтан сказал:

— Я стою. Но оставайся здесь, возле меня.

Дедушка Зеев подтянут табуретку поближе, и снова сел возле Эйтана, и опять похлопал его по бедру, и Эйтан снова поднял одну ногу, а потом другую, и снова так же послушно и так же закрыв глаза, выражая этим свое полное доверие, и его вялая рука лежала на плече дедушки Зеева, не держась, только слегка прикасаясь. А дедушка Зеев намыливал и мыл его — сначала ступню и бедро левой ноги, потом ступню и бедро правой ноги. Намыливал, мыл, а потом похлопывал, давая очередной сигнал повернуться.

Я видела, как член Эйтана качается почти рядом с дедушкиным лицом, чуть ли не касаясь его, и как дедушка Зеев старательно помыл и его, и тогда я вдруг поняла, что все кончено. Больше мы никогда не будем принимать душ вдвоем, Эйтан и я, и этот его член навсегда останется таким вот вялым и беспомощным, и я никогда уже не смогу заставить его кончить в той же душевой, стоя рядом с намыленными руками и стиснув губы, чтобы из них не вырвался один из тех стонов, что бывают «до», или смех, который бывает «после» (потому что мы не раз делали «это» и в те часы, когда по дорожкам рассадника ходили покупатели).

Дедушка Зеев мыл его под коленями, и между ног, и между ягодицами, и между пальцами ног, как моют маленького мальчика, и Эйтан отвечал на каждое похлопывание, поднимая и опуская, когда требовалось, и поворачиваясь в ту и другую сторону, когда нужно. Потом дедушка Зеев поднялся с табуретки и продолжил мыть его наверху — грудь, и плечи, и спину, и поднял ему одну руку за другой, чтобы намылить и сполоснуть подмышки, а в конце еще слегка похлопал по затылку, чтобы он сел на табуретку для основательного мытья головы. Ну и за ушами тоже, как полагается.

Вот и все. Он смыл с него весь шампунь и мыло, и Эйтан остался сидеть, сгорбленный и равнодушный, под стекающей водой, а дедушка Зеев кончил намыливать и ополаскивать себя, закрыл краны, вытер Эйтана и одел его в чистую рабочую одежду, которую я принесла, и все это в том же порядке, с той же четкостью и с теми же указующими похлопываниями — подними, надень, натяни, повернись, давай. А потом, наконец, вытерся сам, оделся и протянул мне руку.

— Повязку, пожалуйста, — сказал он мне. — Дай мне повязку. Мы выходим.

Чистые и одетые, они вышли из душевой. Народ расступился. Дедушка Зеев пересек его посуху[93], отвел Эйтана к навесу и сказал ему:

— Видишь все эти мешки — с компостом, со смесью для цветочных горшков и с удобрением для грядок? Их нужно перенести на другую сторону. Сделай это сейчас, Эйтан, пожалуйста.

Вот и все. Так оно началось. Каждый такой мешок весил за тридцать килограммов, и там были сотни мешков, и их совсем не нужно было никуда переносить. Но Эйтан сделал то, что дедушка велел ему сделать, и мы все увидели: вот он опускается на колени, вот он охватывает, поднимает, несет, укладывает в новую огромную кучу.

Наутро, окончив, он пришел к дедушке Зеву и сказал:

— Я кончил.