Высокая кровь

Яворский обернулся ощеренным лицом. Матвей увидел на плече безрукого полковничий погон. Полковник Сухожилов, всегда смотревший на Халзанова как на навоз, никогда ему не подавая руки, натянул что есть силы поводья и схватил их зубами, поймал повешенный на шею револьвер, зыркнул мертвым глазком вороненого дула — и Матвей с торжеством разрешения старой их розни, выпуская на волю обиду, полохнул его по голове. Почуявший свободу от поводьев мышастый кабардинец Сухожилова рванул, и полковник, топыря культю, обломился на землю, и разрубленный череп развалился на две половины, обнажая извитый, студенисто тряхнувшийся мозг.

Казачья лава, большая числом, охватывала маслаковцев неразгибаемой подковой, и нужно было изворачиваться и вырубаться из кольца. Матвей почувствовал звериную свободу: враги ему те, кто хочет убить его прямо сейчас, отнять его от сына, от жены, затолочь его кости в глухую, равнодушную землю, а все остальное: с кем Бог? — подумает после, когда сбережется.

Он первым вырвался из бешеной круговоротной сутолочи конных. За ним Яворский, Кумов, Коновалов — с багряными затесами на лицах, с кровящими разрубами на спинах и руках. Яворский, раненый, с зашибленной, должно быть, головой, клонился к конской шее, ложился на луку, смотря на Матвея с улыбкою освобождения от всего вот этого безумия, и было видно, что в седле он долго не продержится.

Красноармейцы утекали табуном, и казалось, уж не было силы, которая могла бы их остановить, стянуть к себе и развернуть. Но вдруг одна из сотен взвыла непонятно ликующим криком, и этот вой весенним палом перекинулся на всех, и даже он, Матвей, еще не понимая, почуял приливную силу сроднения тысяч, теперь уж ведомых такою единственной волей, что смерти для них больше нет.

По полоске ничейной земли, несгибаемо прямо сидевший в седле, волочил за собой смерчевой пыльный шлейф эскадрона единственный всадник. Не касаясь копытами тверди, вытягивалась в нитку огненная кобылица с голым черепом, как будто обдирая себя бешеным наметом до костей, и вещественность мира, как и всегда в бою, достигшая предельной остроты, еще стократно возрастала там, где он летел, — на пере его шашки, под копытами страшной его кобылицы.

Леденев осадил, взвился свечкой, повернулся на задних ногах, и будто бы на проходящей сквозь него земной оси мгновенно повернулось всё и вся. Попав с двумя десятками своих уже не на фланг, а ближе к середке, Халзанов плохо различал его за тройным валом пыльных, дочерна взмокших спин. Леденев буревым кровным плугом разрезал целинный накат казаков… сшиблись с визгом и лязгом, и опять он, Халзанов, отвел косо павший удар, рубанул тупяком по погону, не давая ширнуть себя в грудь, и опять сбились в кучу не-свои с не-чужими, притираясь друг к другу скользящими в мыле боками и валясь, пропадая меж трущихся конских боков, словно между живых жерновов.

Заставляя хрипящего Грома извиваться змеей на скаку, раз за разом врывался в просвет — в ту пустоту, что разверзается за сильным, торящим путь для остальных.

Казачья лава сызнова пыталась охватить красноармейцев крыльями, но Леденев, похоже, первый опрокинул ее левый фланг, сам выбросил в охват своих осатанелых мужиков, не позволяя ей разлиться на два рукава, вероятно боясь, что за ней, как за тыном, скрывается еще одна, нетронутая сила — или в конном строю, или лежа, да еще с пулеметами колесом к колесу.

Казачьи сотни слитно потянули вправо и разворотом устремились в бегство, и тут, народившись, как ветер, во фланг бегущим казакам хлестнула новая струя — должно быть, полк иль целая бригада красных, которая рубилась у деревни и была моментально повернута Леденевым сюда, чтоб комбинированным с Маслаком ударом заклещить всю донскую дивизию.

«Своих рублю!» — просветляющий ужас невластности над собою самим окаменил Матвея на скаку, и он уже как будто и взмолился о конце, о том, чтоб, подобно Яворскому, пасть, живому или мертвому, но черной глухоты ему никто не даровал. В бездушной несмети, в какой-то уж мертвячьей быстрине искал он единственное живое лицо, которое все бы ему объяснило, но не было рядом ни Гришки, ни запропавшего Яворского, ни даже Леденева.

Зажатая в красных охватных клещах обезображенно-смешавшаяся лава казаков гривастыми клубами укатывалась в балку.

Казачьи кони с маху обрывались с кручи, съезжали на задах и шкобырдали через голову, давя, перемалывая, волоча вниз по склону своих мертвецов на натянутых путлищах. Сквозь конский визг, взвивающийся к неживому, добела раскаленному небу, Матвей услышал заполошный, горячечно-мстительный лай пулеметов и в первый миг не понял, чьи они и откуда секут.

Хлестали пулеметы белых через балку, рвали ватными хлопьями пыль под ногами коней, подрезали на полном скаку… Озираясь, Халзанов увидел его. Леденев со своим эскадроном метил прямо в глубокую прорезь теклины.