Высокая кровь

— А будто землей меня казаки наделили по самые вязы — ни ворохнуться, ни дыхнуть. — Леденев дышал с присвистом, мучительно затягивая сквозь оскаленные зубы струю густого камфарного воздуха.

— Царицын оставили, знаешь? Как поранило тебя, так и рухнулся фронт, колесом покатился с горы… Вдарил вот! Могет быть, и не надо было говорить — для пользы твоего здоровья. Да только все равно ить довели бы до тебя.

— Корпус где?

— Кубыть, на Медведице зараз. Буденный повел. Отходить на Камышин получили приказ.

— Из наших тут кто?

— Да я вот, Степка Постышев да Фрол Разуваев. Всю дорогу тебя на руках как дитятю держали… А она не поехала. Да ты не сомневайся — как увидала, мы тебя несем, так ажник вся и напружинилась, как, скажи, собака на цепи. И поехала бы, дорвалась, да по должности ей не положено, такой на ней то есть комиссарский долг, что ежли революция прикажет, надо делать. Тут она уж не женщина, а самый, значится, что ни на есть сознательный боец… Да я чего — молчок, — испугался Жегаленок леденевского взгляда, не то чтоб угрожающего, а как бы отстраняющего от себя рассказ о женщине. — Коли брехнев наслухался, так извиняйте. Да только у меня у самого кубыть глаза есть, — блудливо прижмурился, не удержавшись. — Это дело такое, что всякая тварь на земле хучь ты как ее перетряхни, а паруется. Сколько нам еще жить припадет по военному счастью, ить не знает никто. Любить-то когда? Мы долг свой блюдем, сами знаете, да только я вам так скажу: ежели мне прикажут вовсе никогда до баб не докасаться и жить для революции, навроде как чернец для Бога, так я на том из Красной армии и выйду, ей-бо не брешу.

— К белым, что ли, пристанешь?

— Ну, к белым не к белым, а все ж непонятно: правов-то нам вон сколько разных дает революция, а энто, чего ж, отымает — баб и девок любить? Ажник прямо смешно.

— Со мною был у балки, как поранило?

— Так ты ж меня к Дундичу, к Дундичу… А как правым плечом завернули на них, тут Архипка мне встречь — с седла тебя сняли, кричит. Своими глазами видал!

— А кто снял, не видел Архипка?

— Да как кто?! — И радостно, и жутко стало Мишке, когда из синюшных провалов орбит взглянул на него настоящий, живой Леденев и в то же время будто бы гонимый и подраненный зверь. — Из пулеметов встречь полосканули гады.

— А дырку во мне сзади — это как?

— И думать не моги, Роман Семеныч! — расширились глаза у Мишки в каком-то суеверном отвращении. — Кто ж это такое?.. Да мы за тобой до могилы! Да там и впоперек фланкирующим шпарили — мудрено было спину подставить?.. Али сам чего видел? Так ты скажи — мы эту… где хочешь сыщем!

— Да что теперь об том гутарить…

— Так встанешь ить, Роман Семеныч, возвернешься! И Аномалию твою словили мы! Сама до нас из балки дорвалась, целехонькая! Глядим, из ноздрей ажник полымем бьет — тебя потеряла. И раньше-то к себе не подпущала никого, а теперь и подавно. Твоя была — твоей и будет! И корпус — то же самое, уж ты не сомневайся!

— А про Халзанова чего слыхать, Мирона? — как будто отдирая закоченевший бинт от раны, ощерился больной и зашелся в хрипатом, выворачивающем кашле, не в силах продохнуть, освободиться, пока не выхаркал на подбородок сгусток крови.

— Да как с корпуса сняли, так ничего об нем и не слыхали. Чего там с ним в тылу — откуда же нам знать. Я думал, вам известно…

Жегаленка прогнала хожалка. Наутро явился другой посетитель — и Леденев опять недоуменно, недоверчиво-строго оглядывал немолодого человека, по виду кадрового офицера, с английскими усами и твердо загнутыми челюстями, с зачесанными надо лбом полуседыми волосами и умными собачьими глазами в золоченом пенсне. И так же недоверчиво и горестно, словно отыскивал на пепелище что-то дорогое, смотрел на него и вошедший, подсевший к койке человек.

— Ну здравствуй, Роман Семеныч. Веришь — не узнаю. Смотрю — вроде ты, а будто и не ты.

— Краше в гроб кладут? — виновато улыбнулся Леденев, и страшной показалась Клюеву вот эта жалко-виноватая, просительная в безнадежности улыбка — так она не пристала тому Леденеву, которого он знал.

— Э, нет, брат, погоди, — заспешил он. — Это белые тебя похоронили. То-то будет им радости, как восстанешь из пепла.

— А может, все, отвоевался? Отпустите меня? — не то поиздевался над собой, не то всерьез взмолился Леденев.

— А сам-то ты себя отпустишь?

— И корпус вернете?

— Ты, брат, поправляйся пока. А голове твоей мы применение найдем. Дела у нас нынче, как сам понимаешь, худые. Развернулся Деникин — прямой ему путь на Москву. И Врангель жмет на нас. Одной только конницы… да танки английские с аэропланами. И у Сидорина монгольская орда — от Хопра напирает. А корпус Буденного… твой, — поправился Клюев, — прорывы затыкает. Созна́юсь тебе: возможно и такое, что заберут его у нас. Зарубин отозван в Москву. Ну что ж, если так, то будем скрести по стрелковым дивизиям и войсковую конницу сводить. Так что нужен ты нам, пока жив, так-то, брат…