Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня

Наутро управился Степан по хозяйству, вышел из дома — в руке посошок, за спиной рюкзак полинялый, в кармане авоська на случай, если не войдут в рюкзак покупки. Глянул в сторону невидного за холмами Доброполья, нацелился, как землемер, и заковылял через поле в низину, где протекал ручей болотный, заросший порыжелой резикой [1]. Тут он приостановился, выбирая, где бы перейти и не залить за голенища сапог. Обошел повыше, где ручей совсем обрывался, уступая место бочажкам от весенней водополицы, и зашагал по жесткому, шурхающему под сапогами клеверищу.

Дни стояли пасмурные, однако сухие, и шагалось Степану легко, как бы по скошенному лугу. Лишь изредка, когда подвертывалась, попадая в ямки, правая покалеченная нога, чертыхался: «Ех, мать твою бог любил, богородица ревновала»…

Доброполье завиднелось сразу же, как только поднялся он на горбину высокого холма. Растянутое по скатам бугров, вдоль глубокой низины с узенькой речушкой, село топорщилось голыми макушами лозин, пестрело шиферными крышами, обращенными к Степану задворками.

Колхозная контора виднелась издали красным флагом, приподнятым на тонком шесте. А выше старого, давно обжитого порядка, отступив от задворков в поле, обозначился колхозный центр: магазин с широченными, во всю стену стеклами, первые новые дома, разбросанные тут и там навалом кирпичи, доски, бревна. «Стройку, видать, затеяли немалую, — подумал Степан, деловито обозревая ее с пригорка. — Стал быть, не зря народ-то к центру тянется…»

Первым делом направился он к почте — побеленному домику о трех окнах, обсаженному невысокими березками.

Начальница, не обратив внимания на вошедшего, тюкала и тюкала штемпелем по разложенным на столе конвертам. Знакомая же почтальонка сочувственно откликнулась:

— Ни письма тебе, дядя Степан, ни телеграммы. Отделился ты от всех, и тебя забыли.

Степан обиженно крякнул и смолчал, протянув письмо и поздравительную открытку дочери.

— Пришлют тебе ответ, кто в такую даль понесет? — спросила почтальонка.

— Сам приду, не впервой.

— Ох, дядя Степан, морочишь ты всем голову! — всплеснула та руками. — Люди переехали, а ты все выжидаешь. Ну что у тебя там, в чистом поле? Ни радио, ни электричества. Ни одной живой души…

— Авось не пропанем, — отговорился Степан и поскорее выметнулся на улицу.

В сельмаге среди толпившихся покупателей оказался и свой, Серега Анисов.

— Ну как, дядя Степан, не надумал драпать из нашей Чукотки? — ощерился тот, подмигивая стоявшему рядом молодому трактористу. — А то вот, пока кореш рядом, погрузим твое хозяйство — и враз сюда.

— Молодежь, мать твою бог любил…

— Тихо, в общественных местах не ругаются.

— Нешто я ругаюсь? Раз мать твою бог любил, стал быть, первый сорт она у тебя. Не то што ты.

Серега снова ощерился. Другие весело переглянулись, заулыбались, оглядывая чудаковатого мужичка.

— Только бы вам надсмехаться.

— Какой тут смех, дядя Степан! Просто болеем за твою такую жизнь. Заметет тебя снегом, не миновать заметет. Или волки съедят…

Степан отмахнулся и, дождавшись очереди, принялся называть покупки:

— Селедок пяток, пожирнее каких… Сахару два кило… Баранок связку… Та-ак… Масла постного бутылку… Чаю индийского пачку… Мыла два куска, простого… Та-ак, стал быть… А теперича бутылку красного… вон того, портвейного…

— Брал бы уж беленькую, — усмехнулся Серега.

— Не сумлевайся, возьмем, ежли надобно, и беленькую…

Он неторопливо рассчитался с продавщицей, долго укладывал все в рюкзак и, пристроив его на спину, шагнул к порогу.

— Придавит он тебя, дядя Степан, — посочувствовал Серега.

— Ништо, своя ноша не тянет.

Однако рюкзак в самом деле оказался тяжелехоньким. «Пожалуй, на пуд потянет», — подумал Степан, останавливаясь и неловко его поправляя.

Попутно из сельмага он завернул к знакомой избенке о двух окнах, куда переехали Петрунины. Дома застал лишь тетку Настасью, а Нюша, видно, не пришла еще с фермы.

Настасье за семьдесят, но старуха она еще бойкая, так и суетится вкруг стола, потчует гостя. Степан хватил ломтик-другой ветчины — авось, мол, не голоден, — однако от чая не отказался. Неспешно покусывая пиленый сладкий кубик, также неспешно повел он свой разговор.

— Обвыклись на новом-то месте? — спросил.

— И-и, Степанушка, а долго ли, — словоохотливо отозвалась Настасья. — Нюша-то моя на постоянке теперича, дояркой работает. Хорошую деньгу получает, обижаться не на што. А я вот по дому копаюсь.

— Ну, и что тут хорошего, в этой халупе? — оглядывает он с кислой ухмылкой тесное и невзрачное жилище.

— Да што ж нам, век, што ли, тут быть! — обиженно проговорила Настасья. — Видел, какие дома-то строит колхоз? Ну вот, и нам такой посулили.

— Посулить недолго, а когда вот дадут.

— Не сразу, говорят, Москва-то строилась, дождемся небось.

Степан допивает чай, благодарит хозяйку, но домой не торопится. Думает, как бы подговорить ее за сваху.

— А мне вот теперича, одному-то, совсем неспособно, — вздыхает он, вытирая бисер со лба.

— И так уж дивуюсь, как ты там, в чистом полюшке, — поддакивает Настасья.

— Да как оно выходит-то… Жили люди, и я жил. А как разъехались, тут оно и засвербило…