Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня

— Не судьба, а баловство, — поправляет ее Степан. — Жили бы да жили себе на старом-то месте. А то ишь чего захотели… город им нужен, удобствия подавай…

Одна рука Прасковьи мелко трясется, другой она поддерживает литровую банку с молоком и, сутулясь от этих слов, уходит по направлению к своей, заросшей одичалым вишенником, избе.

Усмехается Степан, провожая ее беглым взглядом. Чудно, как жизнь меняется! Бросают люди скотину, бросают и дома целиком — в город их тянет. А как подходит лето — так в деревню. Вроде дачников. И хоть Прасковье на восьмой десяток, где уж ей дом содержать, а молодые-то, молодые что делают! Взять того же Ванюшку Куракина. Вернулся с войны вместе с ним, ему бы не остаться в колхозе родном? Ан нет, в город потянуло. Ну, а с таких, как Прасковья, взятки гладки: куда сынки с дочками, туда и они.

Приезжают на лето в пустые свои избы и Агафья Чубарова, и Катерина Лобанова с внучатами — отдыхать на зеленом приволье. Копаются, как куры, в огородцах перед окнами да на загонах с картошкой, — благо, не отбирает колхоз бывшие усадьбы. Да не в усадьбах дело, не жалко там пятнадцать соток, если люди заслужили их прежней работой. Жалко Степану, как улетучиваются по осени «дачники» — вроде птиц перелетных. «Жили бы да жили себе зиму-то, — осуждает он их. — А то ить в город тянутся, где полегче прожить…»

Быстро катится лето, только считай суетные деньки. По времени длинные они, по делу — короткие. Степану в эту пору и вздохнуть некогда: одного сена сколько надо наготовить. А там картошка бурьяном зарастает. Ох-ох, сколько дел-заботушек!..

За все лето Степан только и поработал с мужиками недели полторы: то клевер поблизости скирдовал, то солому. И хотя сторожил он по ночам телят и плату за это получал сносную, однако неловко ему было перед людьми за оторванность от настоящих крестьянских дел. Иногда и руки у него опускались, не хотелось даже в избу заходить. Но, опомнясь, снова накидывался на беспросветные дела.

Больно было видеть, как погибало добро в саду. Вишни краснели такой облепихой, что ветки гнулись до самой земли. Был бы в доме лишний человек, можно бы собрать ее да на базар. Но как тут отойти, отъехать хозяину: прикован, как цепями железными, к домашней заводиловке. Варил, варил эту вишню в сахаре, все банки позаполнил да бросил с досады — черт ее не переварит, такую массу.

А там и яблоки поспели, валом повалили. Как нарочно, такие уродились осыпучие — хоть машину подгоняй, вся земля усеяна бело-розовыми мячиками. Резал, резал на сушку, измучился и бросил. Наберет три-четыре ведра, швырнет корове, поросенку — лопайте, коли так!

— Хоть бы сынок-то приехал, — бормотал Степан, посматривая на яблони, сплошь увешанные румяными гирями. — Пропадает добро-то. На кой только дьявол сажал я вас, старался?..

Не успел оглянуться, как и лету конец, время картошку копать. Да легко ли одному-то, до белых мух не управиться.

— Ех, мать твою бог любил, богородица ревновала, — крякнул он с досады и взялся однажды, когда загнал его в дом холодный и долгий по-осеннему дождь, за письмо сыну: авось приедет да поможет картошку выбрать…