Высокая макуша

— Да ты что, малый, городишь-то? Москву бомбят, на поезда налетают, а ты — поеду. А если в дороге что случится, и буду я тут с ума сходить? Лучше и не думай, не гадай. Пока у нас поучишься, а война кончится — видно будет.

Да где тут учиться. Налетела на меня откуда-то, как чума германская, болезнь, поползла по лицу, пока не покрыла всю кожу страшными наростами. Ни мази, ни примочки, выписанные из больницы, не помогают избавиться от этой дьявольской экземы, как назвал ее доктор. Так и сижу я безвыходно дома, страшась не только показаться на улицу, но и в зеркало глянуть: не лицо у меня, а сплошная болячка, как у прокаженного. Началось-то с маленькой на губе, сковырнул ее, а она все больше, все дальше. И пошла по всему лицу.

Смотрю из окна на улицу да читаю газеты. Пишут в них, как школьники учатся и готовятся к обороне, изучают ПВХО, собирают металлолом для фронта, помогают колхозам убирать хлеб и картошку. Взрослые и вовсе каждый за двоих, за троих работают, как на фронте сражаются. Отчим с матерью приходят ночью и прямо спать, как убитые. А я сижу да завидую, сгораю от стыда через свою проклятую болезнь. Выскочить бы сейчас за всеми, работать до упаду, помогать нашей геройской Красной Армии.

Написал сегодня крестной, что мать не пускает меня в Электропередачу, пока не кончится война. Только не знаю, дойдет ли письмо. Мы не получаем от крестной вот уже целый месяц, может, из-за бомбежки Москвы почта не доходит.

17 сентября. Только и слышно: Фонд обороны, Фонд обороны. Все сдают для Красной Армии кто что может: деньги, облигации, хлеб и другие продукты. А сейчас собирают для красноармейцев шубы, валенки, всякие теплые вещи. Наша мать отнесла последние носки и варежки да отчимовы валенки с полушубком. «А ты и в старых проходишь», — сказала ему. «Ладно, — ответил он, — и так пройдем». Понесла было одеяло с подушкой, да не приняли их. А зря: в госпиталь для раненых пригодились бы.

Сегодня прочли в газете Указ о присвоении звания Героя Советского Союза летчику капитану Борису Сафонову. И портрет его дали. Это наш земляк, из нашего района. Сколько у нас героев — и награжденных, и тех, кого еще не успели наградить!

9 октября. Все чаще хмурится небо, все ниже опускаются тучи. Блестит лужами расхлябанная, словно мазутом облитая дорога перед нашим домом, блестят обочины. Мокрые, как куры, ходят, согнувшись, люди, и по сгорбленным их спинам, по унылому выражению лиц можно догадываться, что гнетет их не только осенняя хмурь, а совсем другое — грозное, надвигающееся со стороны запада. Оттуда, вместе с беспросветными тучами, наползает, накатывается зловещая лавина — германская армия.

За станцией Житово копают противотанковые рвы и окопы — готовят оборонительную линию. На это дело мобилизовали часть рабочих и служащих нашего и соседних поселков, колхозников из ближних деревень и молодежь. В поселке у нас создали истребительный батальон. И стрелять они обучаются, и санитарки ходят с сумками через плечо, учатся, как «раненых» перевязывать. А еще готовятся к тушению пожаров на случай, если полетят на поселок немецкие бомбы.

Моя мать хотела сшить себе и Шурке по платью, но, оказывается, нашу пошивочную мастерскую уже закрыли, работницам дали расчет, а швейные машины и все остальное отправили в Тулу. Об этом рассказала матери заведующая Мария Ивановна Бобракова. И моторы с шахт, говорят, начинают куда-то эвакуировать. Неужели придут сюда фашисты, будут вешать, расстреливать, истязать наших людей, как делают сейчас на оккупированной территории? Страшно и подумать об этом. Надо бы вооружить сейчас всех, кто может держать в руках оружие, и тогда мы угостили бы как следует фашистов.

16 октября. Ночами не спится, все кажется: вот-вот обрушатся на нас бомбы или снаряды, и наши легкие бараки разлетятся в щепки. И в одну такую ночь случилось… Страшный грохот оглушил, ошеломил нас в первое мгновение, вместе с брызгами стекол в комнату ворвались пламя и ветер, барак встряхнуло, как коробочку, и мы очнулись, сброшенные с кроватей на пол, осыпанные грудой штукатурки. Так грохнуло три раза кряду, затем проревел удаляющийся самолет, а вслед за этим заревели Шурка и Мишка с Клавкой. «О господи, господи!» — простонала мать, метаясь в потемках по комнате. Споткнулся, рванувшись к двери, босой и в белом, как привидение, отчим. Слышно стало, как затопали, шарахнулись по лестницам люди. Мы тоже выскочили полураздетые на улицу и в сером, едва заметном рассвете увидели: на месте помойки зияет глубокая воронка, в соседнем доме слышна голосьба, а следующий за ним дом как провалился в землю.