Высокая пропасть

Эх, вместо бы месяца на небосклоне повеситься…

И, как подаяние, на распростёртой ладони уместятся —

Голодные крохи времён или слёзы,

мешавшие вдоволь и вдосталь проститься:

С нашитой на занавес, канувшей за морем, птицей,

с эскадрой виднеющихся навсегда кораблей,

вовсю преисполненных дымом,

за всех распростившихся с домом,

сжигающих в топках: остатки надежд и углей.

Когда-нибудь – слёзы по впалым,

усталым окраинам глаз – пересохнут, одна за другой.

И тысячелетние сны, прерываясь на явь,

убаюкают душу, укрытую стареньким пледом.

И ты, мой товарищ по жизни смертельной —

живущий, живущая следом;

И ты, моя радость, и ты, мой вселенский дружок дорогой,

Уснёшь в этот раз… И останется путь,

истопленный в топке и стоптанный, пусть,

никому не известен, не слышен, не выдан, не ведом.

Всем тем, кто вослед: никуда не идти,

И небо – с больничного вида окном,

На клумбе валяется выцветший гном.

И мокнут последние метры пути…

И пляс скоморохов в разгаре!

Оставят в покое, раз горе…

И карточным шулером жизнь объегорит

Всё новых и новых за круглым столом,

Луной освещая рассказ о былом…

Кобылам хвосты накрути,

Сбываться, сбиваясь с пути,

Заветной тоске суждено!

…К перрону, на станцию Дно,

Окутанный дымом, печалью, снегами,

Подходит состав… У царя под ногами —

Чуть впавший в безумие мир – отречённый…

Когда-нибудь ты или я… Ни при чём мы!

Когда-нибудь сбудется смерть

и чужими шагами

по нашим тропинкам

пройдут:

Широкие тени вселенских минут,

Покой всесусветный высокой гряды облаков,

Слепой, в кандалах, с перезвоном оков,

Придуманный день, например, понедельник

И лет промелькнувших обрюзгший бездельник…

Когда-нибудь, но не сейчас, не сегодня.

Сегодня кофейником к чашечке наклонена —

Июньская благость бессменного лета Господня —

Ах, как ароматна за смертное счастье цена!

7.

Ком, под себя все мечты подминая,

Катит, раздавленных стонов хоралы —

Жизнь, веки волчьим векам поднимая,

Страшная эра людей захворала.

Горести, судьбы, ручонки, ножонки —

Липкая масса, эпоха к эпохе.

Лёгкий монах, подминающий джонки…

В лёгких заглохших дела наши плохи!

Сад – на пути у кромешного жара,

Ком подступает, как к горлу, к забору!

Ишь, раскачался ботаник поджарый,

Стойко плетётся куда-то, к базару —

Длинным, воняющим мясом прилавкам,

Тень подступает, ком комкает сроки:

Смерть кафедральным, анафема кафкам!

Сметь не поддаться толпе, будем строги

В наши последнего сада минуты!

Пришлых, не прошенных, скомканных встретим —

Убранным кофе – над кромкою смуты

Сад наш виднеется утречком этим.

8.

Наш сад поднебесный, который

Последний рубеж обороны.

Вокруг – пламенеют моторы,

Стрелки – выстрел в спину коронный,

Арена, шатёр декораций,

Глазастая дурь экстремалов…

И в голос молчащий Горацио,

И Господа Гамлету мало!

Четыре стены, одеяло,

Ограда могилы, альбомы —

Последний рубеж, обуяла

Вселенская дрожь и ведомы

В рай дудочкой, к самому краю —

Прожорливой бездне жаркое!

Сам дудочник наш, умирая,

Не знает что это такое…

В бегах мир. Побеги, да корни.

Мы, за руки взявшись, прикроем…

Стоим, до конца не покорны,

Корниловским каменным строем!

Наш сад – это наше земное —

Небесной земли уголочек.

Эй там, кто остался, за мною,

Сражайтесь, без проволочек,

За небо, за жизнь – не такую

Как эта, здесь боги убоги!

Плакучею ивой тоскую

О небе высокой дороги.

9.

С чего-то же можно начать

этот звёздный, неслыханной благости сад в вышине?

С полуночной светлости взгляда в погасшем окне;

С сухого бокала вина, оживившем рубины столетий;

Теряющих розовость роз восходящие плети…

С легчайшей, безумно далёкой, с нечаянной и одинокой

повадкой летать – скорых пташек.

Смеющийся мелом: на клятвах, молитвах, знамёнах, заборах, – всевидящий Гашек —

Раскрыт на странице, пусть кажется, двадцать второй…

С того ли начать, что, вот так, насовсем, навсегда – ни при чём:

к миллиардам напрасных людей, к мириадам их дел и событий —

сад с видом на небо – любите, любите, любите, —

цветущей вселенской июньской порой!

Наш сад с не заплаканной прелестью… Где, в дымке талой

Начало безвременных необозримых седин?

Лишь сердцем на дне тишины моя жизнь разгадала

Размах одиночества, с грустью в обнимку сидим

В сгустившейся ночи – под куполом цирка, где грозди

Наклеенных звёзд, где с придуманных с горя богов

Сошла облицовка: «Не трогайте верящих, бросьте,

Под куполом ночи останется шелест шагов».

С кого-то же можно спросить

за несчастное счастье? —Не надо!

Пусты небеса. Просто некому там на вопрос отвечать.

Безмолвие. Ни дуновения в веточках ветхого сада,

Сургуч раскалённой тоски на губах и твердеет печать.

10.

Переливаясь, будто каменный фонтан,

Горючей массой обомлевшего покоя,

Июньский облик дня, вот здесь, везде, вон там —

Свершает вычурность старинного покроя.

Стеснённый строем «марширующихся» толп,

Ты есть, мой дорогой приют комедиантов,

Восставшей грусти придорожный столб,

Глоток росы для пересохших горл атлантов, —

Наш, притулившийся к заре клочок чудес —

В глубинах страстной отрешённости найдёте:

И, задыхаясь в смертный час, в сознанье без,

Вдруг, тёплая, как кровь в разбившемся полёте, —

Предстанет тайна грандиозной простоты:

Заглохших миллиарды душ не ждут на небе!

Церковников многопудовые кресты

И слизь безумия в расплывшейся амебе…