Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве

— Вот так новость! — удивился Петрашевский. — Обязательно встречусь с ним, как появится здесь. А тогда было так: ввели меня в комнату, где уже не раз допрашивали, но усадили не на лавку, а в кресло перед столом, на котором стоял аппарат с ящиком и рупором, а рядом — гальваническая машина. Скажу откровенно, я испугался, тем более что был болен и мне тогда мерещилось черт знает что. Жандарм стал успокаивать, ничего, мол, страшного, это неопасно. Подает мне нечто вроде блюдца и велит держать возле уха. Приложил, слышу, покашливает кто-то, а потом доносится голос, слабый такой, невнятный. Я говорю жандарму, что не слышно. Он подскакивает: «Держи плотнее к уху, а отвечай в рупор». Снова лепет неясный. Слушайте, кричу, кто там? Говорите громче, а то один хрип да кашель! Жандарм побледнел, глаза на лоб: «Тихо ты! Знаешь ли, с кем говоришь?!» И тут я более отчетливо услышал из «блюдца»: «Милостивый государь, как вы себя чувствуете?» — «Простите, с кем я говорю?» — «Вопросы задаю я. Извольте отвечать». — «Отвечай, не ерепенься», — шипит жандарм, а сам весь трясется не столько от злости, сколько от страха. Ну, думаю, явно кто-то из членов святого семейства, а может, и сам Николай. «Как я себя чувствую, вам хорошо известно». — «Вы ведете себя, как дерзкий мальчишка». — «Вся моя дерзость в том, что взгляды мои, нравственные убеждения требуют положить законом предел для самовластья…» И только сказал это, меня затрясло. Хочу отбросить рупор, а руку скривило судорогой, — Петрашевский обнажил правую руку по локоть и показал темную полосу от локтя к кисти и шрамы ожогов на пальцах. — Очнулся от запаха нашатырного спирта, трогаю лоб, а он в крови — упал лицом на что-то острое, когда лишился чувств. Вытираю кровь, прошу воды. Подносят стакан, а вода в нем с прожилками, уж не кислота ли, думаю, сунул пальцы, почувствовал ожог и снова оказался в беспамятстве… Простите, не Романов ли рассказал вам о пытке?

— Нет, он этого не знал. Более того, он уверяет, что то была не пытка — видимо, случайное замыкание. А узнал я об этом из письма Фонвизиной.

— Натальи Дмитриевны? Чудесный человек! Как же она поддержала меня, всех нас! И мы так благодарны ей, ее мужу и Анненковым! И я, и Достоевский видели их мало, нас держали строго, но они проникали в тюрьму будто бы для раздачи милостыни заключенным. Наталья Дмитриевна и Прасковья Егоровна — Полина Гебль — говорили, что передадут своим друзьям и знакомым в Сибири, чтобы они помогли нам. «Куда бы вы ни попали, всюду у нас есть свои люди, — заверяли они, — и в Красноярске, и в Иркутске, и далее, за Байкалом».

Лишь в конце встречи Бестужев рассказал о стычке с купцами. Услышав об этом, Петрашевский пришел в ярость.

— Проклятые торгаши! Но с ними-то мы попробуем сладить! Не могли бы вы написать в газету?

— Мне, пострадавшему, как-то неловко, и стоит ли?

— Обязательно! Дурной славы они испугаются больше всего!

— Хотел, правда, обратиться к Муравьеву…

— Не обольщайтесь, пожалуйста.

Бестужев рассказал о встрече с генерал-губернатором и о печати и гласности в толковании Муравьева. Петрашевский ответил, что взгляды генерал-губернатора на прессу известны, стычки с ним и его клевретами уже были и еще предстоят, и он, Петрашевский, не строит иллюзий насчет процветания подлинной гласности.

Прощаясь с Бестужевым, Петрашевский все же попросил написать для газеты статью, а он подумает, как дать, за подписью автора или под псевдонимом.

ВЛАДИМИР РАЕВСКИЙ

Воскресным вечером седьмого сентября 1858 года был назначен фейерверк. Еще до начала его Иркутск был залит морем огней. «Сколько сала, стеарина, керосина сожгли, — думал Бестужев, — а сейчас в ход пойдут порох, бенгальские и китайские огни. Как бы не случилось пожара». И только он подумал так, сзади послышался колокол пожарной колесницы, запряженной парой лошадей, которые во всю прыть мчали бочки с водой.

— Неужто пожар? — крикнул он брандмейстеру.

— Никак нет-с! — ответил тот. — Но огонь сейчас будет.

И действительно, вскоре над городом взметнулось зарево, а затем раскатился треск петард, ракет, хлопушек. Люди бросились к набережной Ангары. Вертящиеся колеса, огненные щиты, вензеля, аллегорические фигуры для предосторожности были установлены на баржах, плотах, пароме-самолете. Полтора часа длилось необыкновенное для Иркутска зрелище. И то, что оно происходило над рекой, придавало огненной феерии особенно яркий, эффектный вид. Тысячи вертящихся, взлетающих и падающих огней отражались на глади быстрой Ангары. Клубы дыма и пороховой гари плыли по ее поверхности, озаряемые новыми сполохами цветных огней.

Медленно идя по набережной, Бестужев вдруг увидел Юлия Раевского. Одетый в новую парадную форму, он выглядел гораздо респектабельнее, чем на Амуре. Юлий бросился к нему.

— Как же рад видеть вас! Мы с отцом только что из России. Вон он, идемте!