Высоко над уровнем моря

— Суда… — услышали мы срывающийся женский голос, произнесший русское слово с афганским акцентом.

Я уловил в нем не меньше волнения, чем у себя. Ага, не только мы, но и нас боятся! Это немного успокоило. По крайней мере, если бы хотели завалить или взять в плен, напали бы раньше и не подсылали бабу — афганцы не европейцы и редко используют в своих мужских играх женский пол.

Тонкие и сильные пальцы сжали мой локоть и властно повлекли куда-то по длинному темному коридору, в конце которого тускло светила лампа наподобие нашей «летучей мыши».

Я, как овца, послушно следовал за женщиной, укутанной с ног до головы в черное одеяние, почти полностью сливавшееся со окружающей нас тьмой. К запаху пыли, глинобитных стен, острого кизячного дыма — традиционных для афганского жилища ароматов, добавилась заметная струя косметики. Афганки ей не пользуются. Или здесь для них сделано исключение?

Что это — духи, туалетная вода или просто запах обычного крема, которым пользуются все женщины у меня на родине? Странно, но он успокаивает, делает ближе к этой скользящей рядом со мной женщине в черном. Сколько ей лет? По легкой поступи можно сделать вывод, что не больше двадцати.

Перед нами возникает проем в стене, закрытый плотным покрывалом. Женщина отдергивает его, и мы оказываемся в небольшой комнатке.

В углу ее горит светильник. На полу — ковер. Старенький, потертый, он мне кажется привезенным из опочивальни султана, о котором я читал в детстве в «Тысяче и одной ночи». У стены — мягкая курпача, покрывало, множество подушек.

Медный поднос рядом с курпачой. На нем — высокий кувшин, нарезанная дыня на покрытом узорами блюде, виноград, лепешка. Все. Больше в этой комнате ничего нет. Ничего, кроме меня и ЕЕ, источающей едва уловимый аромат косметики. Аромат женщины, запах любви, от которого я успел отвыкнуть.

У нее лицо покрыто платком. Глаза большие, блестящие, испуганно — любопытные.

— В первый раз с шурави? — пытаюсь звуком собственного голоса ободрить ее и себя.

Она кивает головой. Понимает!

Может, ее я и ободрил, но сам по-прежнему нахожусь в растерянности. Что делать дальше? Ни разу не был с… Язык не поворачивается назвать ее проституткой. В этой женщине есть то, из-за чего обдолбанные фанатики рвутся на наши пули, надеясь в своем мусульманском раю обрести вечную усладу в объятиях гурий.

Женщина потянула меня за рукав, приглашая садиться на курпачу. Медленно опускаюсь на матрасик. Ее руки скользнули по моим и… тут же, словно крылья, испуганно разлетелись, метнулись в стороны.

Ч-черт! Я по-прежнему, как идиот, вцепился в гранату. Совсем забыл о ней.

Чтобы женщина не приняла своего славянского гостя за законченного труса, я извинительно натянуто смеюсь и сдвигаю подсумки с гранатами и автоматными магазинами по бокам ближе к спине, откладываю в сторону АКС. Откладывать-то откладываю, но делаю это так, чтобы его можно было схватить в любое мгновение.

Хозяйка, пытаясь ободрить меня, мелодично вторит моему смеху, больше похожему на воронье карканье. Ее смех молодой, задорный — совсем такой же, как у наших…

Но этот черный наряд, платок на лице, восточный кувшин на подносе и едва уловимый аромат, исходящий, казалось от всего. Я ловлю себя на желании ущипнуть собственную руку: не сон ли это все? «Мускус, амбра, розовое масло…» всплывает в голове фраза из читанных в детстве книг по Ходжу Насреддина.

Глаза женщины от смеха щурятся, лучатся едва заметными морщинками. Они ее совсем не портят — задорные, лукавые…

Мой мандраж совсем прошел, становится легко и весело.

Она, по-прежнему не открывая лица, протягивает тонкую, обнажившуюся из широкого рукава, руку с браслетом на запястье, наливает из кувшина в глиняный стаканчик темную жидкость.

Я пью крепленое виноградное вино мелкими глотками — будь что будет! — и краем глаза наблюдаю за женщиной.

Она отдвигается от меня в угол, на самый край курпачи. Понимаю это движение как приглашение. Будь что будет! — протягиваю руку к платку, закрывающему нижнюю часть ее лица. Глаза женщины блестят любопытством. «Гюльчатай, открой личико…»

Интересно. Как ее зовут? Надо потом будет спросить…

Ее лицо все ближе, мои пальцы ощущают тонкий шелк платка и — тепло женщины. Жар женщины, который был, есть и будет вне этого страшного мира со взрывами, автоматами, танками и кровью. Его нет, этого мира. Есть только я и ОНА. Пошла к черту, эта война!

Дикий женский крик, не крик даже — визг, отшвыривает меня в сторону.

Кричит не МОЯ — визжат за стенкой. В коридоре раздается отчаянный топот ног. Хватаю автомат, рву предохранитель: женщины так не бегают — «духи»!

Подскакиваю к проему двери. Скрываясь за стеной, направляю ствол в сторону бегущих. Из полумрака появляется первая фигура. Н-на, сука!

Указательный палец замирает на крючке в самый последний момент, когда фигура, которую я уже собирался перерезать очередью, начинает вопить голосом Хуршета:

— Что за херня?! Протас, Грач, что вы тут творите?